Сидзука похолодела от страха. Перед глазами мелькнул вонзающийся в её гениталии ослепительно сверкающий японский меч. Она как будто оказалась втянутой в безумие Охары.
— Прекрати! Прекрати! — душераздирающим голосом завопила Сидзука. Ёситака и Такатоми попытались скрутить руки Охары. Но он крепко держал женщину за волосы.
Крича, Сидзука билась, пытаясь освободиться. Это ещё больше распалило Охару.
— Визжи, сучка! Тебя запросто может трахнуть любой мужчина, ну, так и я засажу тебе! Фумико, хочешь, да?!
Со шприцем в руке в палате появилась медсестра. Она была в очках и с достоинством несла своё грузное тело. При помощи Ёситаки и Такатоми, вцепившихся в разъярённого Охару, она вколола ему успокоительное. Левая рука Охары стала слабеть, и он отпустил волосы Сидзуки и продолжал бормотать как в бреду:
— Я не позволю себя дурачить! Ты думаешь, кто я? Я — человек, выживший в Тихоокеанской войне. Я сносил головы врагов, связывал китайцев проволокой и, облив бензином, сжигал их! Засаживал в девок свой член! Разрубал тела мечом, сдирал кожу! Я всё это делал! Делал! Делал — что тут дурного? Я убил всех врагов… Разве не этому нас учили… Что тут дурного… Я сражался за свою родину..
Охара был где-то далеко, он бросал свои слова, обращаясь к невидимому собеседнику.
— Послевоенный синдром, я где-то читала об этом, — сказала медсестра, кладя шприц на поднос. — Такая болезнь была у многих американских солдат, воевавших во Вьетнаме, — довольно лёгкого толчка, и человек начинает заново переживать свой военный опыт. Болезнь начинается спустя много лет после возвращения с войны, с этим дедушкой, наверное, то же самое.
— Ну, конечно, он болен! — подытожил Такатоми. Психическим заболеванием он хотел оправдать насилие, учинённое Охарой.
Сидзука в изнеможении смотрела на закрывшего глаза старика. Голоса Охары не было слышно, но губы его всё ещё слегка шевелились.
— Сидзука, ты в порядке? — спросила Михару, подбирая валявшуюся на полу тетрадь. Сидзука провела кончиками пальцев по голове. Голова всё ещё ныла, но она через силу улыбнулась.
— Я в порядке.
Медсестра осмотрела голову Сидзуки.
— Похоже, внешних повреждений нет. Но теперь вам лучше вернуться домой и отдохнуть. У вас сильный психологический шок.
— Да, да. Домой, домой, — радуясь, что можно покинуть это место, поторопила отца и Сидзуку Михару. Они все вместе вышли в коридор.
Зеваки, собравшиеся поглазеть на безумного Охару, наконец-то стали расходиться. Все четверо в молчании шли к выходу по коридору, блестевшему линолеумом. В примыкавшем к коридору вестибюле пациенты болтали и смотрели телевизор. Вновь раздалось объявление об окончании посещений и о наступлении обеденного времени. Эти повседневные картины вернули, наконец, Сидзуке самообладание.
— А кто такая Фумико? — спросила она у Такатоми.
— Его покойная жена, — прижав ладонь к плоскому носу, сдавленным голосом проговорил Такатоми. Видимо, и он был ошеломлён поведением Охары.
«Значит, Асафуми не мог приставать к жене Охары», — подумала Сидзука. И тут же Михару, кивнув, сказала:
— Может быть, когда-то давно между женой Охары и торговцем лекарствами что-то произошло.
По мере удаления от палаты, где лежал старик, к Михару возвращалась её обычная жизнерадостность.
— Господин Такатоми, из слов Охары следует, что он бил свою жену, это верно?
— Да, я слышал, что так, — нехотя ответил Такатоми и, поклонившись, сказал: — Простите, мне нужно уладить кое-что в связи с госпитализацией. — И исчез в приёмном отделении. Похоже, он избегал дальнейших разговоров. Видимо, после того, как он воочию убедился в безумии Охары, ему больше не хотелось обсуждать с посторонними его семейные дела, решила Сидзука.
Втроём они вышли в просторный больничный вестибюль. Перистые облака, утром затянувшие всё небо, разметало, местами пробивались тусклые лучи осеннего солнца. Там и сям с сумками подмышкой шли на обед к магазинам сотрудники больницы. Хоть это и был центр города Оояма, но, за исключением здания муниципалитета и библиотеки, дома вокруг были серыми и унылыми.
— Может быть, о пропаже Асафуми лучше сообщить в полицию? — направляясь к стоянке, проронил Ёситака.
37
Когда стали сгущаться вечерние сумерки, Асафуми с Кэсумбой перешли проржавевший мост и вступили на территорию развалин, раскинувшихся на подступах к реке Дзёгандзигава. Вблизи оказалось, что здесь ещё сохранилось что-то от облика города. Хотя пересекавшиеся под прямым углом улицы были завалены обрушившимися стенами, стальными конструкциями и мусором, всё-таки это были улицы. Маленькие домики были полностью разрушены, только металлические каркасы торчали, как дорожные указатели, но среди четырёх- и пятиэтажек уцелели дома, где можно было хотя бы укрыться от непогоды. Крыши провалились, стёкла были выбиты, но кое-где, видимо, жили люди, из некоторых окон свешивались тряпьё, сушёные травы или овощи. Однако, куда ни глянь, на улицах не было ни души. Изредка, когда Кэка, опустив морду, принимался рычать, среди гор мусора мелькала тень, но стоило окликнуть её, как она тут же исчезала во тьме, так что Асафуми и Кэсумба не успевали ничего разглядеть. Хотя люди и жили здесь, они чего-то боялись и прятались. Полноправными хозяевами этих развалин были растения и разная живность. Стоило обнаружиться хоть клочку земли, как его тут же занимали трава и плющ. Видимо, из-за нехватки земли и воды деревья здесь не росли, но природа шаг за шагом протягивала свои зелёные щупальца внутрь мёртвых развалин. Среди травы и плюща сновали крысы. Карауля их, неподвижно сидели кошки, за кошками следили собаки. Впрочем, все животные были голодными и тощими. Среди развалин там и сям белели кости людей и животных. Повсюду чернели следы от кострищ — следы трапез.
Белевшие на земле среди развалин кости не столько пугали Асафуми, сколько создавали ощущение, что он затерялся в сюрреалистической картине. Такое зрелище предстало перед ним впервые в жизни. Он видел покойников только в гробу, среди цветов. Кэсумба тоже изумлённо оглядывалась, шагая рядом с Асафуми. Оказавшись среди развалин, они оба замедлили шаг. В босые подошвы впивались куски цемента и осколки стекла. Асафуми уже порезал большой палец. Нужно было ступать осторожно, глядя под ноги, чтоб не пораниться ещё сильнее.
Хотя уже наступил вечер, цемент и асфальт под ногами были горячими. Дневная жара среди этих развалин, где не было ни деревьев, ни воды, была, наверное, невыносимой. Одного этого было достаточно, чтобы люди покинули эти руины.
«Что же здесь произошло? — думал Асафуми. — Большой город по какой-то причине оказался разрушенным. О каком же бедствии говорили паломники к Якуси?»
Местами на уцелевших стенах виднелись полустёршиеся надписи: «Идиоты», «Умри!», «Убью», «Это ад». Они были написаны только азбукой, никаких иероглифов.
[63]
Похоже, эти надписи были сделаны давно — все они едва-едва виднелись, и в наступавшей темноте разобрать их было непросто. И всё-таки каждый раз, завидев эти единственные оставшиеся среди развалин послания, Асафуми останавливался и пытался их прочитать. Среди кое-как нацарапанных надписей попадались и крестики, и отпечатки ладоней. От всего этого веяло насилием и паникой. Асафуми охватило беспокойство.
