Это была горькая мысль, но, как бы ни ранила она его, Уильям не вправе был ее отвергнуть. Он не забыл, как наделил свою Гермиону качествами, совершенно чуждыми ей, и как, быть может, идеализировал Имогену Лэттерли. Он всегда превозносил женщин, безнадежно не понимая их сути. Похоже, там, где дело касалось слабого пола, Монк не просто не умел понимать его природу – он не мог даже учиться на своих же ошибках.
Впрочем, он все равно оставался мастером своего дела и имел все основания считать себя блестящим детективом. Об этом свидетельствовали результаты его расследований: это был перечень побед. Теперь, забыв все подробности прошлых дел, Уильям помнил главное: все признавали, что он почти не знает ошибок. Никто не мог отозваться о нем пренебрежительно или без нужды встать на его пути. Его помощники всегда старались проявить себя как можно лучше. Да, они опасались его и повиновались ему с трепетом, но успех встречали с восторгом и гордостью, как участники общего дела. Служить у Монка значило добиться посвящения в рыцари… Это было мерой успеха в карьере, ступенькой к более важным деяниям.
Тут вместе с уже привычной неловкостью сыщик вспомнил рассказ Ранкорна о том, как он, Монк, тиранил молодого констебля, работавшего с ним настолько давно, что облик его растворялся где-то на границе памяти. Он едва мог вспомнить лицо того человека, каким видел его, когда хлестал пренебрежительными словами, обвинял в застенчивости и мягкосердечии к упрямо запиравшимся свидетелям, не желавшим пробуждать болезненные воспоминания и не считаясь с ценой, в которую обойдется другим подобное умолчание. Уильям ощутил острый укол вины в отношении этого полицейского, который не был медлительным или трусливым: просто он внимательнее относился к чувствам других и решал проблему получения показаний другим способом. Быть может, он действовал менее эффективно, чем Монк, но не давал основания для сомнений в своих моральных устоях. Теперь детектив видел это, по-новому воспринимая прошлое и яснее понимая себя самого. Но тогда он ощущал привычное презрение и не пытался скрывать его.
Уильям не мог вспомнить, что случилось с тем человеком… Остался ли он в полиции, униженный и оскорбленный, или же бросил службу? О боже! Неужели он, Монк, погубил его?!
Но напрягая мозг, сыщик не мог отыскать ключа к воспоминаниям. Не мог вспомнить, что дальше сталось с тем его коллегой. А это, возможно, означало, что тогда ему было все равно… что за гадкая мысль!
Но оставалась работа. Он должен вновь обратиться к заданию, данному Рэтбоуном, и постараться оправдать сэра Герберта с тем же рвением, с каким он стремился его осудить. Быть может, придется потрудиться еще усерднее – ради собственного удовлетворения. Письма доказывали только возможность виновности хирурга и не могли считаться доказательством. Однако решить дело в пользу Стэнхоупа мог только факт, свидетельствующий, что он не мог этого сделать. Но, поскольку у него были и средства, и возможности, и, безусловно, причины совершить преступление, на подобное рассчитывать не приходилось. Оставалось доказать, что виновен кто-то другой. Только таким образом можно оправдать медика. Сомнение в виновности лишь избавит его от веревки палача, но не спасет его честь и репутацию.
Но действительно ли он невиновен?
Плохо оставить преступника на свободе, но куда хуже медленно и преднамеренно осуждать на смерть ни в чем не повинного. Монку уже пришлось испытывать подобное, и он бы отдал все, что знал и имел, все до последнего – все свои дни и ночи, – чтобы вновь не переживать этого события. Оно все еще преследовало его по ночам и возникало в снах: бледное лицо, лишенное тени надежды. Жестокому суду над собой не могло помешать сознание того, что Уильям тогда пытался предотвратить драму.
Доказательств вины в смерти Пруденс кого-то другого попросту могло не сохраниться: не было ни следов, ни зажатой в кулаке полоски оторванной ткани, никто ничего не видел и не слышал… Не было лжи, в которой можно было кого-нибудь изобличить.
Но если это не сэр Стэнхоуп, то кто же?
Сыщик не знал, с чего начать. Было всего два варианта: доказать чью-то вину, что могло оказаться невозможным, или же бросить на подозрения в адрес сэра Герберта столь сильную тень, что суд в них усомнится. В том, что касалось первого варианта, детектив уже проделал почти все возможное. Если ему не придет в голову новая мысль, придется заняться вторым вариантом. Надо обратиться к коллегам обвиняемого и выяснить его репутацию. В худшем случае они великолепно охарактеризуют его как личность.
Последовало несколько весьма загруженных дней, занятых чрезвычайно вежливыми собеседованиями, в которых Монк старался из-под профессиональных похвал выудить что-нибудь глубокое. Комплименты попечителей госпиталя сопровождались тщательно сформулированными сомнениями в том, что сэр Герберт мог учинить подобную вещь и довольно нервными согласиями выступить на суде в его защиту, но только если это будет совершенно необходимо. Попечители весьма опасались оказаться замешанными в грязную, как они заранее предполагали, историю. По их лицам сыщик с прискорбием понял, что они не уверены ни в виновности хирурга, ни в обратном и не хотели бы случайно оказаться на потерпевшей поражение стороне.
Миссис Флаэрти в ответ на попытки поговорить с ней просто надулась. Она абсолютно не желала высказывать какое бы то ни было мнение и отказалась выступить на суде. Старшая медсестра не скрывала испуга и, считая себя беззащитной, как это нередко бывает в подобных случаях, замкнулась в себе. Монк отнесся к ней с большим терпением и, к своему удивлению, обнаружил, что понимает эту женщину куда лучше, чем он мог бы рассчитывать. Беседуя с ней в неярко освещенном госпитальном коридоре, Уильям угадывал под ее морщинистой бледной кожей с яркими пятнами, выступившими на щеках, истинную глубину ее смятения и неожиданную ранимость.
Береника Росс-Гилберт держалась совсем иначе. Она приняла детектива в комнате, где обычно проводились заседания совета попечителей, просторном изящном зале с длинным столом красного дерева, стульями вокруг него и веселыми картинками на простенках между парчовыми шторами, закрывавшими окна. На попечительнице было платье цвета темной морской волны, расшитое бирюзовыми нитками. Этот дорогой наряд весьма шел к ее рыжим волосам. Несмотря на огромные пышные юбки, двигалась женщина абсолютно непринужденно.
Береника с интересом разглядывала Монка, в особенности его лицо: крепкий нос, высокие скулы, уверенные глаза… Заметив в ее взгляде искорку интереса, Уильям чуть улыбнулся. Подобные взгляды он не однажды ловил на себе и имел все основания истолковать их в приятном для себя смысле.
– Бедный сэр Герберт… – Леди Росс-Гилберт подняла свои тонкие выгнутые брови. – Какая страшная ситуация! Хотелось бы знать, чем можно ему помочь, но что я могу сделать? – Она повела изящными плечами. – Я не представляю, какие слабости у него были. Со мной он все время держался любезно и корректно, как подобает врачу. Однако, – она улыбнулась сыщику, – если бы он захотел завести незаконную связь, то с подобным намерением обратился бы не ко мне.
Улыбка ее сделалась шире. Монк знал, что эта дама одновременно и говорит правду, и лжет, рассчитывая, что он поймет ее игру. Береника не из тех, с кем можно завести короткую интрижку, это особа тонкая и элегантная, почти прекрасная… И даже, больше того, отмеченная ярким характером. В ее глазах Пруденс была чопорной старой девой, наивной и ничего не знающей в искусстве очарования и обольщения.
