– Что, если это какая-нибудь злобная шутка? – спросил Оливер, не зная, на что еще надеяться. – Случается, люди пишут странные вещи в своих дневниках. Она могла, например, воспользоваться вашим именем, чтобы прикрыть кого-то другого?
На встревоженном лице Герберта промелькнула надежда.
– Да-да, такое вполне возможно! Но я не имею ни малейшего представления о том, кого она могла бы иметь в виду… Боже, если бы я только знал! Но зачем ей было делать что-то подобное? Она ведь просто писала сестре, не рассчитывая, что ее письма станут известными публике…
– Или мужу ее сестры? – вставил защитник, понимая всю глупость подобного предположения.
– Вы имеете в виду интрижку с мужем сестры? – В голосе обвиняемого слышалось сомнение.
– Нет, – терпеливо пояснил Оливер. – Возможно, что супруг Фейт мог прочитать эти письма… Ведь мужья нередко читают переписку своих жен!
– Ах, вы про это! – Лицо Стэнхоупа прояснилось. – Да, конечно. Вполне естественный поступок… Я и сам так поступал время от времени. Да, такое объяснение возможно. Тогда нужно найти того человека, на которого она намекала! А что говорит ваш Монк? Не может ли он найти его? – Облегчение вновь оставило лицо врача. – Но времени осталось немного! Не можете ли вы попросить, чтобы объявили перерыв… отложили рассмотрение дела, как там это зовется?
Рэтбоун задумался.
– Ваше предположение позволяет мне более тщательно отнестись к допросу миссис Баркер, – ответил он и с холодком вспомнил, что Фейт Баркер сама отдала письма Уильяму, стремясь добиться повешения сэра Герберта. Что бы ни имела в виду Пруденс, ее сестра не знала ни о каких секретах… Адвокат попытался спрятать свое разочарование и понял, что не сумел этого сделать.
– Но должно же быть объяснение! – в отчаянии проговорил хирург, стиснув кулаки. – Черт побери, я никогда не испытывал даже малейшего личного интереса к этой женщине! И никогда не говорил ничего, что могло бы… – И вдруг слепой ужас наполнил его глаза. – О боже! – Он расширившимися глазами поглядел на Рэтбоуна. Тот ждал продолжения разговора, балансируя на краю надежды.
Герберт сглотнул, попытался заговорить сухими губами, откашлялся и заговорил снова:
– Я же хвалил ее! Я превозносил ее усердие и способности! Она могла принять мои слова за восхищение собой! Я так часто ее хвалил… – На верхней губе и на лбу хирурга выступила густая испарина. – Я не знал сестры лучше. Она работала с толком и быстро, повиновалась, не забывая про разумную инициативу. Она всегда была безупречно честна. Никогда не жаловалась на долгие часы работы и за жизнь больного билась как тигр. – Он не отводил глаз от Оливера. – Но перед Ликом Господним клянусь, во всех моих похвалах не было ничего личного… Просто комплименты, за которыми ничего не стояло! – Он обхватил голову руками. – Боже, оборони меня впредь от работы с молодыми женщинами из хороших семей, рассчитывающих на жениха!
Юрист не без ужаса в душе отметил, что желание это, возможно, исполнится: Стэнхоупу впредь не придется работать с подобными дамами по причинам, непосредственно не связанным с волей Господней.
– Я сделаю все, что смогу, – ответил он голосом, куда более твердым и уверенным, чем позволяли обстоятельства дела. – Не унывайте, сомнения в вашей виновности достаточно обоснованны, а ваша манера поведения на суде является одним из самых сильных аргументов. Джеффри Таунтон не может считать себя свободным от подозрений, и мисс Катбертсон тоже. Есть и другие кандидатуры, например, Кристиан Бек.
– Да, – сэр Герберт медленно поднялся, заставляя себя обрести спокойствие. Годы, отданные безжалостной самодисциплине, наконец помогли ему одолеть внутренний страх. – Только сомнения! Боже мой, подобный исход погубит мою карьеру!
– Но не навсегда, – ответил Рэтбоун абсолютно искренне. – Если вас оправдают, дело останется открытым, а истинного убийцу найдут через очень короткое время – быть может, даже через несколько недель.
Но оба они прекрасно понимали, что даже за сомнения еще надлежит побороться. Причем на то, чтобы спасти врача от виселицы, у них оставалось всего лишь несколько дней. Адвокат протянул руку, чтобы подбодрить обвиняемого, и тот задержал его руку в своей дольше, чем это было необходимо, – словно хватаясь за спасательный канат. В прощальной улыбке его было больше отваги, чем уверенности. Оливер оставил своего подзащитного с таким стремлением бороться, какого он не мог вспомнить за долгие годы своей карьеры.
* * *
Дав показания, Монк оставил зал суда. Желудок его сжался в комок, а все тело охватил гнев. Детектив не знал только, против кого направить это чувство, что лишь усиливало его раздражение. Неужели Пруденс была столь слепа? Ему не хотелось думать, что она могла допустить столь чудовищные ошибки. Подобное было вовсе не похоже на женщину, о которой он так скорбел среди собравшихся на похороны в Хэнуэлле. Отвага и благородство даровали ей чистоту, сыщик увидел это даже в посмертном знакомстве с нею. Он разделял мечты погибшей, мог понять ее волю к борьбе… и ту цену, которую она заплатила за эти мечты. Частью души своей он ей сочувствовал. Впрочем, Уильям и сам не был безупречен, иначе как он мог полюбить Гермиону? Слово «любовь», с его точки зрения, мало годилось для описания чувства, которое он перенес, этой бури страстей, замешанных на одиночестве. Он томился не по реальной женщине, он жаждал ту, которую придумал сам: женщину из снов, которая заполнит в его душе пустоту; нежную и чистую женщину, которая будет любить его и нуждаться в нем. И не увидел реальной женщины, страшащейся высот и глубин любви… Не понял, что это было создание ничтожное и трусливое, искавшее лишь собственной безопасности и стремившееся держаться подальше от чувственных бурь.
Поэтому из всех людей на этом свете Монк в последнюю очередь стал бы винить Пруденс Бэрримор за ее ошибки. И все же ему было больно! Он пересек Ньюгейт-стрит, не замечая шарахающихся от него лошадей, не слыша криков возниц. Легкому кабриолету даже пришлось свернуть, давая ему дорогу, а выскочившее из-за этого кабриолета черное ландо едва не сбило сыщика. Лакей, ехавший на боковой ступени, одарил задумавшегося прохожего цепочкой эпитетов и определений, заставившей даже кучера удивленно и с одобрением хмыкнуть. В мыслях стремясь к решению, детектив обнаружил, что повернул к госпиталю и через двадцать минут быстрой ходьбы завершил остаток путешествия в кебе. Он не знал даже, дежурит ли сейчас Эстер или же пытается урвать клочки необходимого сна в спальне сиделок, однако, не обманывая себя, понимал, что это ему безразлично. Лишь ей одной на всем свете он мог поверить свое смятение и тревоги.
Оказалось, что Лэттерли только что легла после долгого дневного дежурства, начавшегося еще до семи утра. Но Уильям знал, где располагалась спальня, и вошел в госпиталь с такой властностью, что никто не посмел останавливать его и пускаться в расспросы. Лишь у самых ее дверей рослая и широкоплечая сестра, наделенная бледно-рыжими волосами и руками матроса, припудренными имбирем, выросла перед Монком посреди коридора, бросив на него мрачный взгляд.
