35
В сопровождении штандартенфюрера Брандта они поднялись на смотровую площадку сторожевой башни и какое-то время молча осматривали подступающие к замку окраины города; медленно укутывающийся в голубовато-пепельный плащ вечерней дымки зеленый изгиб речушки, безнадежно заблудившейся в лиственной роще; овал с солнечного диска, розоватый нимб которого угасал на сером небосклоне, словно брошенный на снегу факел...
— Существуют замыслы, о которых можно поведать, только возносясь на вершины средневековых башен, — молвил Гиммлер, когда, посвечивая себе фонариком, адъютант начал спускаться по винтовой лестнице вниз, чтобы охранять их, тоскуя у входа. — Они не подлежат бумажному тлену современных кабинетов и не могут низвергаться до параграфов жалких инструкций.
— Величественность этих каменных творений понуждает к величественности духа, — согласился Скорцени, отлично понимая, что пригласил его сюда рейхсфюрер вовсе не для того, чтобы предаваться философским размышлениям и созерцанию неброских местных красот. — Стоя на крепостной башне, следует или пророчествовать, или молчать.
Справа и слева от них подпирали косматые темнеющие небеса шпили храмов. Нацеленные на вечность Вселенной, они источали органную мелодию месс и каноническую покаянность молитв.
— Вы поставили меня в трудное положение, Скорцени. Поскольку для молчания у нас уже не остается времени, придется начинать с пророчеств.
— Как минимум одно из них останется облаченным в мрачную сутану словес на памятной доске, которую благодарные потомки установят на вратах этого храма.
— «Заверение» могло показаться рейхсфюреру настолько же смелым, насколько и бестактным, однако он слишком уж был поглощен собственными раздумиями, чтобы прицениваться к словесной эквилибристике своего подчиненного.
— Как вы относитесь к фельдмаршалу Роммелю, Скорцени?
— Как к опытному командующему, если вы имеете в виду его африканский поход. Правда, во Франции ему повезло куда меньше. Впрочем, кому из нас могло бы повезти в эти дни на Елисейских Полях?
— Еще меньше повезет ему в Берлине.
Скорцени с тревожным любопытством скосил глаза на рейхсфюрера. Он догадывался, что речь может пойти о предательстве фельдмаршала. Неофициально слухи об этом уже ходили, но пока что все были уверены, что уж Роммеля-то фюрер арестовать не решится
[72]
. Слишком любили «героя Африки» в армии. Слишком часто возносила его пресса.
Однако Скорцени не был уверен в его неуязвимости. К тому же слухи о том, что, мол, фюрер побаивается Роммеля, сами по себе являлись провокационными. Они конечно же достигали ушей Гитлера, раздражали его самолюбие и способны были толкнуть на отчаянный шаг.
— Вы могли бы и подсказать мне, что имеете в виду участие фельдмаршала в заговоре, — последние слова Гиммлер проговорил как бы сквозь сцепленные зубы, словно они находились в окружении нежелательных свидетелей.
— Я, конечно, производил аресты тех, явных заговорщиков, - довольно бестактно напомнил обер-диверсант рейха. — Однако следствием по их делу не занимался. И приказа о новых арестах не получал.
— Вот так же ведут себя и все остальные, — без тени раздражения признал рейхсфюрер. — Как только речь заходит о возможном аресте фельдмаршала Роммеля, даже наиболее патриотически настроенные офицеры стараются поскорее отстраниться не только от этой акции, но и от самой мысли о ней.
— Их можно понять: кому хочется войти в историю палачом или хотя бы тюремщиком любимца армии, героя рейха, кавалера всех высших наград и титулов?
Возражать Гиммлер не стал, однако заметил, что рано или поздно кому-то придется решиться на это. Коль уж решались на все остальное.
Какое-то время они молча наблюдали за тем, как на склоне холма, чернеющего за окраиной города, медленно разгорался небольшой костер. Кто-то разводил его посреди леса, между двумя четко очерчивающимися на фоне все еще довольно светлого горизонта островерхими скалами, будучи уверенным, что заметить его можно разве что с небес. Вероятно, там скрывался один из местных дезертиров, которых становилось теперь в Германии все больше и больше, особенно среди отпускников, прибывающих с Восточного фронта.
— ...Кстати, за три дня до покушения на фюрера фельдмаршал был ранен, — слишком запоздало напомнил Скорцени. — Сам по себе этот факт уже служит подтверждением верности и мужества. Далеко не каждому командующему посчастливилось получить боевое ранение во времена, когда в руках у него уже был маршальский жезл
[73]
.
— Это-то обстоятельство и заставило фюрера не торопиться с арестом, — наконец-то решился Гиммлер, отлично понимая, что выдает одну из тайн «Вольфшанце». — Однако фюрер не сомневается в причастности Африканского Лиса к заговору. И возмездие все равно наступит, причем очень скоро.
Гиммлер повернулся к Скорцени. Лицо его застыло в презрительно-суровой маске палача, который никогда не отступится от завещанной ему правителем и Богом секиры.
— Мы с вами тоже должны иметь какое-то отношение к этому... пусть даже справедливому возмездию? — дипломатично поинтересовался штурмбаннфюрер.
— Мы — нет. Но оно к нам — может иметь. К тому же самое непосредственное. Известно ли вам, что с некоторых пор Роммель — не только фельдмаршал, полководец, но и один из самых богатых людей планеты? Точнее, мог бы стать одним из самых богатых. Если, конечно, ему удалось бы выжить в этой войне и осуществить замыслы, которые он, несомненно, вынашивает в душе.
— Простите, рейхсфюрер, но я не понимаю, о чем идет речь.
— Об «африканских сокровищах» фельдмаршала. Что вы так удивленно смотрите на меня, Скорцени?
— Очевидно, потому, что до сих пор мне ничего не было известно о них.
— В самом деле? — иронично усомнился Гиммлер. — Вы действительно никогда не слышали об этих драгоценностях ни от Кальтенбруннера, ни от Шелленберга? От Хеттля, наконец?
— Разве что краем уха... О произведениях искусства, которые вывезены из Африки и покоятся сейчас где-то в районе Австрии.
— В районе будущей «Альпийской крепости». Творения мастеров — тоже, конечно, ценность. Однако ими распорядиться будет куда сложнее. И не о них наша сага. Слитки золота, изделия из серебра, бриллианты, старинные золотые монеты... Там несметные богатства, Скорцени... Несметные!
Гиммлер умолк, и первый диверсант рейха заподозрил, что он не решится быть откровенным до конца. Только поэтому спросил:
