Знает ли Сталин о том, что именно он, Борман, приложил тогда немало усилий, чтобы склонить фюрера к согласию на столь почетный дипломатический переход к миру? Или хотя бы к переговорам о мире. Вряд ли. Хотя русскому дипломату Астахову, бывшему временному поверенному СССР в Германии, вступившему тогда в довольно осторожные контакты по этому вопросу с германским посольством в Швеции, вроде бы намекали на персональный расклад сторонников и противников примирения.
Возможно, Гитлер и согласился бы пусть не на мир ценой отхода к довоенным границам, то хотя бы на значительные территориальные уступки России, если бы не амбициозное упрямство министра иностранных дел фон Риббентропа, который к тому времени все еще пользовался непозволительно большим авторитетом у фюрера.
«Если разобраться, — подытожил Борман, входя в свой кабинет, чтобы записать бессмертные откровения Адольфа Шикльгрубера, — у тебя столько заслуг и перед Сталиным, и перед будущей послевоенной Германией, что ни у кого не должно возникать сомнений относительно твоей кандидатуры на пост президента рейха. Или хотя бы премьер-министра. Весь вопрос в том, как поудачнее преподнести эти заслуги и вчерашним друзьям, и нынешним врагам».
— С чего начнем, мой фюрер?
— С клятвы, Борман. Что ни один человек не узнает о том, что ты сейчас услышишь, пока не прочтет об этом в книге.
— Никто, кроме разве что... Сталина, — напропалую отшутился личный секретарь фюрера.
— Сталина? Почему ты так сказал, Борман? Почему ты упомянул его? — встревоженно вцепился Гитлер в рукав Борману. Рейхслейтеру уже давно знаком был этот вульгарно-уличный порыв вождя.
— То, что вы собираетесь продиктовать, очевидно, касается фюрера большевиков?
Вместо того, чтобы сразу ответить «да» или «нет», Гитлер почему-то остановился и, глядя себе под ноги, долго и упрямо молчал, думая о чем-то, возможно, совершенно далеком от того, что интересовало его собеседника.
— Как считаешь, Мартин, он, Сталин... тоже пишет мемуары?
— Таких данных у меня нет.
— Почему? — уставился на рейхслейтера фюрер водянистобелесыми глазами.
«Опасается, как бы в воспоминаниях Кровавого Кобы не появилось чего-нибудь такого, что могло бы компрометировать его перед Историей? Но что “такого” может появиться в них?»
— Надо бы поинтересоваться у наших абверовцев. Раньше ведь это вас не занимало, мой фюрер.
— Пишет, — саркастически улыбнулся Гитлер. — Еще бы!..
— Вряд ли. За мемуары обычно садятся побежденные. Победители с ними не торопятся. Пока мы будем наслаждаться воспоминаниями о былых победах, они будут царствовать на лаврах побед нынешних. Что им вспоминать? Былые поражения?
— Иногда я жалею, что избрал секретарем именно тебя, Борман. Это был мой не самый удачный выбор, — бросил в сердцах фюрер и, резко повернувшись спиной к Мартину, зашагал к своему бункеру.
«Одного фюрера ты уже разочаровал, Борман, — молвил себе рейхслейтер, никакого особого разочарования при этом не ощущая».
41
Пока Беркут загонял машину во двор и вместе с ефрейтором разгружал ее, хозяин помог Звездославу спуститься с чердака и поставил на стол кастрюлю с картошкой и бутылку самогонки. А еще у хозяина нашлось полбулки хлеба и круг домашнего сыра, по солености своей смахивающего на брынзу. Положив на подоконник автомат, Анна уже мудрила над ним, разрезая на части и делая бутерброды.
Звездославу было лет девятнадцать — не больше. Посеревшее за время блужданий по лесам лицо его еще, наверное, не знало бритвы. Но по тому, как независимо он вел себя, чувствовалось, что этот крепыш под метр восемьдесят пять ростом знает себе цену и привык иметь собственное мнение, принимать собственные решения.
Рана у него действительно была нетяжелой — в предплечье. К тому же неплохо заживала. Глядя, как уверенно Звездослав сжимает левой, здоровой рукой немецкий автомат, лейтенант не мог понять, почему, собственно, он остался на чердаке. Ведь спокойно же мог уйти с остальными.
— Вы что, в самом деле русские? — спросил он Беркута, когда тот вошел в дом. Но спросил почему-то полушепотом.
— Вообще-то я из дальневосточных украинцев, из тех, кого судьба забросила за Байкал, на Амур. Слыхал о таких краях и таких украинцах?
Парень стеснительно пожал плечами.
— Теперь будешь знать, что существуют и такие. А вот ефрейтор — кивнул в сторону Арзамасцева, — тот действительно русский.
— Что вы там «разукраинились»? — неожиданно резко отреагировал Арзамасцев. — Все это чепуха: все равно все вы будете русскими.
Беркут и хуторянин переглянулись.
— Лихач ты, парень, — молвил лейтенант.
— А на самой Украине бывать приходилось? — спросил его Звез-дослав.
— Воюю там. С июня 1941-го. На Подолье.
— Правда? — оживился Звездослав. — Значит, вы действительно украинец?
— Это так важно сейчас? — вновь вмешался Арзамасцев. Тон его стал покровительственно-снисходительным.
— Это всегда важно, — возразил Звездослав. — Вы же видите, какая война На грани гибели целые народы. И каждый народ, пусть даже самый маленький и беззащитный, с тревогой думает сейчас о том, какая судьба ждет его после войны. Кто победит и какая судьба?..
— Причем судьба эта прямо зависит от того, кто именно в конечном итоге победит, — завершил их полемику Андрей, подходя к столу.
Хозяин молчаливо, словно на поминках, разлил водку по коньячным рюмочкам, не забыв и об Арзамасцеве, которому Беркут к тому времени приказал притаиться у ворот и внимательно следить за всем, что происходит на хуторе, и, подняв рюмочку, с той же скорбью в голосе произнес:
— Дай Боже счастья и этой хате, и всем сущим в ней. Пришли вы с миром, с миром и должны уйти за этот порог.
— За победу, — поддержал его Андрей. И, выждав, пока хозяин опустошит свою рюмочку, выпил.
— Ты тоже убивал поляков? — неожиданно спросила Анна у Звездослава, который оказался за столом слева от нее. — Как я поняла, ты — из тех, что убивают нас?..
— Анна! — резко перебил ее Беркут. — Хватит об этом.
— Нет, почему же...
— А ты, значит, полька? — холодно уточнил Звездослав. — Из тех, которые многие века глумились над украинцами и убивали их?
— Я сказал: прекратить, — еще раз вмешался Беркут. Он произнес это холодно, тоном, которым ему удавалось остуживать горячие головы даже во время паники. — Сейчас у всех у нас один враг — фашизм. У украинцев, поляков, русских. Даже у самих немцев. По крайней мере, у большинства из них. И давайте уйдем отсюда только с этой мыслью.
— А ведь пан офицер мудро говорит, — согласился хозяин, тяжело, из-под нависших на глаза седых бровей взглянув на Звездослава. — Тебе бы пора понять... Послушайся этого мудрого человека. И вспомни, что я тебе говорил.
