— Однако вернемся к одному из примеров, которым она несомненно будет оперировать. И весьма поучительному примеру. Мне сразу же было ясно, что ваша бравада тогда, после возвращения «с небес» — всего лишь словесная очистка совести. Но, кажется, вы и сейчас готовы повторить ее.
— Я обязан вам спасением, господин обер-лейтенант. И очень признателен, — поспешил Беркут вывести разговор из этого гибельного русла. — В конце концов вы рисковали из-за меня. Было бы несправедливо сводить на нет ваши гуманные усилия. Говорю это откровенно, как педагог педагогу.
Командир ликвидационной команды мстительно рассмеялся. Жалкая уловка! Но, прервав смех, неожиданно смягчил тон.
— Вот это уже другой разговор, коллега, другой разговор... Понимаю, что иного ответа для вас просто не существует.
Они примирительно помолчали.
— У меня просьба: помилуйте этого несчастного фотографа-парикмахера, — кивнул Громов в сторону поляка. — Дайте ему еще недельку. Он придет в себя, поправится. Лагерю ведь все равно нужны и парикмахер, и фотограф. Так вот он — в одном лице.
— За старосту небось не попросите. Он вам неприятен. Как школьный доносчик.
Обер-лейтенант был почти одного роста с Беркутом, только выглядел слишком исхудавшим. Попади он сейчас в лагерь в роли заключенного — на другой же день оказался бы в числе «ангелов». Когда немец говорил, то старался наклоняться над собеседником, как тысячи раз наклонялся над провинившимся учеником, прислушиваясь к его невнятному бормотанию.
— Прежде всего — этот способен сам попросить за себя. Да и доносчиков я действительно...
— Ладно, Беркут. Согласен. Подарю вашему любимцу-парикмахеру еще недельку. Но каждый день к нему будут приводить человека, подлежащего уничтожению вместо него. И, ясное дело, каждый раз это будет другой человек. Такой прием лагерной педагогики вас устраивает?
16
Когда совещание у фюрера завершилось и все, кроме Гитлера, вышли в приемную, Борман неожиданно взял Шелленберга за локоть. Шеф службы внешней разведки с удивлением взглянул на рейхслейтера, и на холеном, еще довольно молодом лице его тень высокомерия наложилась на гримасу неприкрытой брезгливости, чтобы в конечном итоге высветиться добродушной дипломатической улыбкой.
— Неплохая штуковина ваш радиопередатчик, бригаденфюрер, — мрачно проговорил Мартин, полусонно уставившись на Шелленберга из-под припухших век, в просвете между которыми его зрачки смотрели на генерала СС, словно в прорезь стрелковой амбразуры.
— Говорят, вы испытывали его лично.
— Врут, как всегда. В таких делах Борман обычно полагается на специалистов.
— Насколько я понимаю, аппарат продолжает исправно служить одному из ваших доверенных лиц. Если учесть, что подобных машинок в деле пока что всего четыре и что всякий разведчик мечтает о них... Нет, совершенно напрасно в глазах рейхсканцелярии, генералитета и некоторой части политиков мы до сих пор значимся в соперниках.
Они чинно раскланялись с фельдмаршалом Кейтелем и подождали, пока мимо пройдет Генрих Мюллер.
— Вы ведете себя, как неопытные заговорщики, друзья мои, — безынтонационно проворковал шеф АМТ-4
[5]
, останавливаясь возле них. — Поверьте моему опыту, в наши дни это опасно. Даже если заговор освящают исключительной заботой о спасении Германии.
— Мы в этом уже убедились, — в том же духе заверил его Шелленберг.
— Лично вы — пока еще нет, — воинственно осклабился Мюллер. — Но многие другие — да. Пора извлекать уроки, которые уже очень трудно будет усваивать генералу Фромму и его коллегам
[6]
.
Борман привычно запрокинул голову на правое плечо и что-то зычно просопел в ответ — то ли иронизируя над патриотическим рвением шефа гестапо, то ли негодуя по поводу его бесцеремонного вторжения в беседу.
— На чашку кофе не приглашаю, — не обратил внимания на его реакцию обергруппенфюрер. — Сами слышали: дела. Но если понадобится моя помощь, не стесняйтесь, друзья мои. Мало ли чего могут наговорить о «гестаповском Мюллере» его недоброжелатели.
— Но мы-то им не верим, пока что... — процедил Борман.
— Иначе стал бы я вам давать советы, как вести себя во время очередного заговора, — уже на ходу самодовольно бросил обер-гестаповец.
Выслушав до конца репризу «гестаповского Мюллера», бригаденфюрер вновь молчаливо обратил взор на рейхслейтера.
— Моя просьба действительно касается новейшего передатчика, — мрачно подтвердил Борман. Он никогда не скрывал, что само появление Мюллера способно основательно испортить ему настроение.
— До чего же он понравился вам!
— Мой человек тоже не жалуется. Но хотелось бы обсудить кое-какие детали. Кажется, еще одна такая штуковина находится сейчас у вас в кабинете?
— Мюллер донес? — улыбнулся Шелленберг. — Признайтесь, господин рейхслейтер.
В ответ Борман лишь лениво прочавкал толстыми лоснящимися губами.
— В любом случае можете заглянуть ко мне. Если понадобится, вызову специалиста.
— Не понадобится.
— Мюллер был неточен: у меня три такие штуковины. Но все это — опытные образцы.
— При чем здесь Мюллер? — побагровел начальник партийной канцелярии фюрера.
Когда они выходили из здания рейхсканцелярии, несколько генералов удивленно посмотрели им вслед. Ни для кого не было секретом, что Борман и Шелленберг основательно не ладили, а всякое сближение двух недавних недругов воспринималось при «дворе» фюрера с нескрываемым подозрением. Особенно оно усилилось после подавления путча, когда во всех эшелонах власти начали появляться новые люди, переоцениваться отношения, перегруппировываться круги и служебные кланы.
Борман вообще не любил посещать чьи бы то ни было кабинеты, даже друзей и знакомых коллег. Не зря он давно прослыл «домоседом», предпочитая все вопросы решать в родных стенах. Это «старик Мюллер» мог в любое время нагрянуть к кому бы то ни было, без всякого повода и предупреждения, и вести себя так, что хозяин кабинета с ужасом начинал выяснять: уж не арестован ли он?
Но в кабинете Шелленберга он вообще был впервые. Ступив на выдержанный в зеленовато-коричневых тонах толстый персидский ковер, рейхслейтер прежде всего обратил внимание на то ли старинный, то ли сработанный под германскую старину шкаф — с резными дверцами, фигурной латунной фурнитурой и щедро украшенным узорами стеклом. Этот шкаф, ворсистый ковер и огромный стол из черного дерева — как и заставленные телефонами вычурный передвижной столик, обрамленный роскошными креслами, — создавали в кабинете некий аристократический стиль и дух, которые всегда действовали на Мартина угнетающе. Все, что было связано со стариной и аристократизмом, заставляло его тушеваться и чувствовать себя конюхом на придворном балу.
