Едва заметные пластические шрамы, оставленные скальпелями возле ушей и на подбородке, уже затягивались морщинами. Подкрашенная челочка вполне могла сойти за челку того, настоящего фюрера. Водянистые, на выкате глаза одновременно источали и полураскаяние, и полубред маниакальных идей, способных увлечь каждого, кто задумается над их сатанинским величием.
После утреннего просмотра двух посвященных фюреру хроникальных фильмов, Зомбарта, как всегда, отправили в это «пристанище лжефюрера», чтобы он мог и дальше входить в роль, перевоплощаться, доводить до полнейшего безумия гениальный замысел главного своего сотворителя — штурмбаннфюрера СС Отто Скорцени.
При этом Зомбарт по-прежнему чувствовал себя затворником. Но разве не такими же затворниками замка «Вольфбург» являлись и все остальные эсэсовцы из тех, что охраняли и обслуживали его? «Смирись», — говорил он себе в те минуты, когда его одолевала одна из двух навязчивых идей: то ли покончить с собой, то ли бежать. Покончить он не мог из жалости к себе, бежать не решался, понимая, что с такой внешностью он может скрываться только лишь... в бункере фюрера. Объявив, что тот, настоящий, фюрер всего лишь его двойник. Но ведь должен же существовать предел даже такому безумию.
Постепенно перевоплощаясь в фюрера, Манфред в то же время ощущал себя крайне неловко, как может ощущать себя разве что еще окончательно не потерявший чувств стыда и совести авантюрист, явившийся в приличное общество в чужом одеянии и под чужим именем и теперь вынужденный оставаться в этой роли до конца, поскольку давно разоблачившие его люди не желали признаваться в том, что он разоблачен. Оказывается, всем, кроме него самого, было выгодно, чтобы он и впредь оставался «не тем».
Наступали минуты, когда Зомбарт вдруг действительно начи-нал подражать фюреру. Это происходило как-то непроизвольно. Он вдруг пытался произносить какие-то несвязные фразы, имитируя выступление перед огромной аудиторией, или прохаживался по «пристанищу», довольно живо представляя себе, что величественно прохаживается перед строем ошарашенных его величием и мудростью фельдмаршалов и генералов.
Однако все эти перевоплощения продолжались, как правило, очень недолго. Вслед за ними неминуемо, как Божье наказание за святотатство, за попытку перехитрить Создателя, приняв облик, который тебе не предназначался, — наступали мрачное просветление ума, убийственная опустошенность и ностальгическая тоска по своему собственному лицу, собственному образу мыслей, собственной душе.
— Нет! Нет! Нет! — начинал он биться в приступе этой богобоязненной ностальгии, опускаясь на колени перед одним из своих зеркальных отражений. — Я не фюрер! И никогда не буду им! Я не желаю быть кем бы то ни было, кроме самого себя, Манфреда Зом-барта!
Пусть для кого-то тот, прежний Зомбарт, мелкий чиновник из магистрата Пассау — придунайского городка, приютившегося в предгорьях Шумавы, на границе между Баварией и Австрией, — казался всего лишь жалким и бесперспективным провинциалом. Но он, Манфред, все еще жил той, своей, жизнью и желал полностью вернуться в нее, пожертвовав не только сомнительным величием облаченного в эсэсовский мундир Великого Зомби, но и облаченного в мундир главнокомандующего сухопутными силами двойника Гитлера.
— Нет! — почти истерично убеждал себя Зомбарт, покаянно становясь на колени перед собственным, но таким до ненависти чужим ему изображением. — Ты никогда не возомнишь себя фюрером! Ты не способен на это! Господи, пробуди меня от этого кошмарного сна! Как угодно накажи меня на этом или том свете, только верни мой истинный облик, дай умереть с собственным лицом!
45
Крамарчуку все еще казалось, что немец стоит прямо над его головой и что их отделяет лишь очень тонкий, нависший над ним и Марией пласт дерна, переплетенного мелкими жилами корешков. В страхе замерев, он не понимал: почему, видя их, немец не стреляет, не кричит свое распроклятое «хенде хох!». В то же время сам он лежал, закрыв глаза и крепко сжав зубы, чтобы сдержаться, не пошевелиться, не застонать, не зарычать от ярости, не нажать на спусковой крючок.
И когда Николай наконец услышал, как действительно, стоя у него над головой, немец сказал: «Ганс, смотри, какой красавец...», нервы его натянулись до предела. Он понял смысл этой фразы по-своему. Еще секунда — и сержант не выдержал бы, рванулся бы из своего укрытия и прошелся по этим фрицам автоматной очередью.
Но очередь из шмайсера гитлеровца прозвучала на несколько мгновений раньше. И, что самое странное, прошла она высоко над оврагом. Стреляли вверх, в небо — Крамарчук сразу же уловил это своим солдатским чутьем. Благодаря какому-то внутреннему зрению, он почти увидел, почти проследил полет этих пуль и только потом открыл глаза.
— Нет, Ганс, он так ничего и не понял, — расхохотался один из немцев. Но это касалось не его, Крамарчука. И конечно же не замершей от страха Марии. — На охоте это, черт возьми, делается вот так...
Еще одна очередь. И снова смех.
— Да ну его к черту! — проворчал стрелявший и выпустил вверх весь заряд рожка.
— Смотри-смотри, он пикирует! — сумел разобрать Крамарчук из того, что сказал тот, другой, стрелявший первым. И добавил еще что-то, однако смысла этих слов сержант не знал.
— Но не потому, что ты попал, а потому, что увидел добычу! Нет, это была не наша дичь. Пусть за ней поохотятся партизаны.
— Сюда бы охотничье ружье, понимаешь, ружье! Разве из этой чертовщины можно попасть в птицу с такого расстояния?
— К машине! Бегом! — послышалась зычная команда то ли офицера, то ли фельдфебеля.
— Смотри: он еще и издевается над тобой! Видит, что королевская охота не состоялась.
Немцы ушли. Переждав несколько минут и убедившись, что вблизи никого нет, Крамарчук и Мария, почему-то стараясь не смотреть друг на друга, выбрались из своего укрытия и сели, прижавшись спинами к склону оврага и подставив лицо ослепительному утреннему солнцу. Мария закинула голову и так, с закрытыми глазами, беззвучно плакала. Все лицо ее было в слезах.
— Ну, чего уж теперь?.. Теперь-то чего? — неумело попробовал утешить ее Крамарчук. — Ушли ведь. Все обошлось. И на этот раз — тоже...
— И на этот... — еле слышно прошептала Мария. — Господи, когда же все это кончится?
— Вместе с войной. Когда же еще?
— Неправда. Это никогда не кончится. Никогда, — прошептала она, покачивая головой. — И война — никогда... Мы уже не способны остановиться. Мы так привыкли убивать друг друга, так привыкли к крови и смерти, что нас уже никто и ничто не остановит.
Осторожно, словно боясь разбудить, Крамарчук обнял ее за плечи. Мария сразу же сжалась в комочек и по-детски доверчиво прижалась к его груди.
— Как же все это произошло? — спросила она, всхлипывая. — По ком они стреляли? Я ничего не могла понять. Я только ждала смерти.
— Я тоже не сразу... понял. Пока не начали палить. Посмотри вверх.
