— Мы в этом не сомневались, обергруппенфюрер, — заверил его Кальтенбруннер. Разговор случился в кабинете шефа РСХА и по своей особой интонационной вежливости больше напоминал изъяснения двух университетских профессоров-схоластов, нежели шефов спецслужб.
— Я-то был уверен, что у вас имеется свое собственное досье. Похлеще нашего.
— Начинать его со времен, когда Гитлер стал фюрером? — поневоле понизил голос. Кальтенбруннер. Ритуал передачи досье происходил в один из тех дней, когда по всей Германии, всем ее фронтам шел отлов «врагов фюрера», так или иначе причастных к заговору «20 июля». А в тюрьме Плетцензее вовсю вершились их казни. — Вы, обергругшенфюрер, говорите страшные вещи.
— Что, в самом деле не ведете? — прикуривал Мюллер, усевшись на уголок стола.
— Нет, конечно.
— Вы меня удивляете. Я вот на вас обоих веду и даже не скрываю, — Мюллер произнес это якобы в шутку, и Скорцени понимал, что он обязан был воспринять его слова как дружескую цодначку. Но понимал и то, что никакая это не шутка: шеф гестапо просто не мог не копать под них. Так, на всякий случай. Как водится.
— И это нам известно, — процедил сквозь стиснутые зубы Кальтенбруннер.
— Если бы фюрер узнал, что у вас нет на него досье, он бы этого не одобрил.
52
Было уже после полуночи, когда в долине, мимо которой они проходили, Арзамасцев заметил руины какого-то здания. Перебежками приблизившись к ним, беглецы поняли, что это остатки сожженного и разрушенного хутора.
Осматривая их, Беркут наткнулся на прожженную во многих местах куртку и обрадовался этим лохмотьям так, словно приобрел костюм от парижского портного.
— Божественно, — причмокивал он языком. — Дарю, ефрейтор. Можешь считать, что ты спасен. Теперь нестыдно предстать хоть перед полькой, хоть перед парижанкой.
Арзамасцев брезгливо, двумя пальцами принял от лейтенанта полуистлевшее рванье и повертел перед глазами. Никакого энтузиазма эта обновка у него не вызвала.
— Как же это одевать?
— G чувством собственного достоинства* ефрейтор. Как подобает узнику эшелона 0512 — так, кажется, именовали этот экспресс.
— Давай лучше изорвем его да как-нибудь обвяжемся.
— Божественная мысль.
Исполосовав всю уцелевшую ткань, беглецы быстро создали некое подобие набедренных повязок и сразу почувствовали себя более-менее уверенно. Во всяком случае теперь хоть не нужно было стесняться друг перед другом своей срамоты.
— До какой же дикости надо довести человека, чтобы заставить его радоваться такой повязке, —проворчал Кирилл, осматривая себя при свете выглянувшей из-за туч луны.
— Чтобы продолжить участие в этой войне, нам с тобой, ефрейтор, придется пройти весь путь «армейской цивилизации»: от набедренных повязок и лука — до офицерской формы вермахта и «валь-тера», — невозмутимо пророчествовал Беркут. — Лично я с этим уже смирился.
В отличие от Арзамасцева Андрей не чувствовал себя ни подавленным, ни растерянным. Он снова на свободе. А вокруг леса и враги. Знакомая партизанская стихия... Их двое, крепких, обученных солдат. Они сумеют пробиться к своим или создать партизанский отряд прямо здесь, в Польше. Страхи, которые одолевали сейчас ефрейтора, Беркута совершенно не тревожили. Иногда казалось, что человек, столько времени проживший где придется и питавшийся чем бог послал, все оставшиеся дни свои вообще не будет нуждаться ни в каком уюте и просто не может жаловаться на свою мирную жизнь, какой бы трудной она ни оказалась.
Никакой обуви обнаружить беглецам не удалось, однако они обмотали избитые, исколотые ноги остатками рваных прогоревших брюк, и ступать сразу стало намного легче. Здесь же, у руин, Беркут наткнулся на небольшой железный прут и, обвязав часть его тряпками вместо рукоятки, вручил ефрейтору.
— Бери, гренадер, пользуйся. Теперь мы вооружены до зубов. Да и ночь божественная.
— Главное — что ночь божественная, — отстучал зубами Кирилл. Ничто, никакие удачи не могли заставить его воспрянуть духом. — Странный ты человек.
Андрей уже знал, что Арзамасцеву двадцать и что на фронт он попал в сорок втором, отчисленный за нарушение дисциплины из военного училища. Представляя его к званию ефрейтора, комроты, капитан Хряков, желчный сторонник «ежовщины», ехидно пообещал, что в этом чине он дослужит хоть до конца войны, хоть до осинового креста. На что Кирилл Арзамасцев ответил ему: «Более благородного звания, чем ефрейтор, не существует. Для меня это звучит почти как “апостол”. И конечно же схлопотал трое суток ареста за пререкание с командиром. Так, на первый случай.
В плен он попал вместе с комсоргом роты, неким Ильяшевым. Как оказалось, во время атаки их обоих контузило взрывом дальнобойного снаряда, а комсорга еще и ранило в бедро. Обнаружив у него партбилет и узнав на допросе, что он комсорг роты, — Илья-шев не счел Нужным умолчать об этом, — немцы расстреляли его перед строем вместе с каким-то майором-танкистом и двумя красноармейцами-евреями.
Но в ночь перед казнью комсорг успел повиниться перед Кириллом, сообщив, что позавчера вечером он лично подписал состряпанный кем-то из приближенных командира роты донос, в котором ефрейтор Кирилл Арзамасцев называется «агентом немецкой разведки» и «законспирированным членом белогвардейского подполья». В доказательство приводился неотразимый факт. Во время боя он, Арзамасцев, выкрикнув: «Ну, какой же идиот мог склепать эту хреновую пукалку?!», отбросил свой автомат ППШ, который вечно заедало, и вторые сутки воевал трофейным немецким «шмайсером».
— Но ведь его действительно заедало! — возмутился ефрейтор. — Ты же знал об этом.
— Потому и заставили подписать, что знал.
— Но знал-то ты об автомате, а не о том, что я «агент немецкой разведки»! Как же ты, сволочь, мог?..
— А как все остальные могли — об этом не спрашиваешь? И не только в роте — по всей стране. Тебе, Арзамасцев, в каком-то смысле еще и повезло, — успокоил его в своем предсмертном напутствии комсорг. — Если бы не это пленение, дня через два тебя бы уже, наверное, расстреляли как «врага народа и наемника мирового империализма». В лучшем случае, отправили бы в лагерь или в штрафную роту.
— Но зачем же ты, гнилая твоя душа, подписал эту маразматину?! — не унимался ефрейтор. — Автомат мне действительно попался хреновый. Неделю добивался, чтобы его заменили. Только причем здесь немецкая разведка и белогвардейское подполье?
— Попробуй не подпиши, — философски парировал Ильяшев. — Будто не понимаешь, что в той бумаге вполне хватило бы места, чтобы дописать имя твоего сообщника, комсорга роты — перерожденца, убежденного троцкиста или еще кого-то там, старшего сержанта Ильяшева.
— Так что же, мне теперь и к своим пробиваться не стоит? Ну, если, к примеру, удастся бежать из плена. Ильяшев томительно помолчал, вздохнул.
— Да, конечно, со мной дело ясное: меня кокнут. А тебе еще нужно думать, как жить. Я тебе не советчик. И если что — на меня не ссылайся.
