— Нэ аскарбыла.
— Похвально, весьма похвально.
Закуривая трубку, Сталин скосил глаза на дверь. Ему не хотелось, чтобы то, о чем говорил бывший жандарм, слышал еще кто-либо, пусть даже преданный ему Лаврентий Павлович.
— Ты пришел шантажировать меня?
— Кто решится? Самого вождя. Да и как можно шантажировать с петлей на шее?
— Можно и с петлей, — резко возразил Сталин, зло обсасывая мундштук трубки. — Некоторые умудряются.
— Я же всего лишь молю о спасении.
— Всего лишь!
— Господин Джугашвили, я понимаю всю историческую нелепость нашей встречи. Исходя из вашей революционной теории, жандармский подпоручик Рогачев давным-давно должен был сгинуть. Но этого не произошло, вот он я. Это чудо, что мне удалось пробиться к вам.
— Неужели всерьез веришь, что решусь спасти человека, помнящего мою агентурную кличку? — вполголоса спросил Сталин, и Кроту показалось, что вождь все же опасается подслушивания или тайной записи разговора.
«Неужели даже “обер-жандарму” своему не доверяет? — удивился он. — Плохи тогда его дела. Впрочем, во времена царя обер-жандармы тоже не из ангелов происходили».
— Честно говоря, почти не верю. Но это мой последний шанс. Не простил бы себе, если бы не использовал его.
— Я действительно был уверен, что ты давно сгинул. Как сотни других жандармов.
— Мне было проще, вы — всегда на виду.
— На должность свою проник просто так, ради выживания? Или же получил задание?
— Сначала, как водится, по заданию. Затем только выживал. Но выживал не только я. Случилось то, о чем я предупреждал всех тех «якобы большевиков», которые на самом деле являлись агентами охранки: разрушение устоявшегося в России строя и захват власти голытьбой приведет страну к погибели. На голой демагогии можно год продержаться, ну, от силы, три. Через десятилетия на демагогии в светлое будущее не прорвешься. Это исключено. А как они умело замарывали мозги своими демагогическими рассуждениями, вы это прекрасно знаете еще по тем временам, когда «опекали» социал-демократа Курнатовского.
[30]
— Мне неизвестно это имя, — мрачно заявил Сталин.
— Изволили забыть?
— Нэизвестна, — лениво грохнул ладонью по столу.
— Не настаиваю.
— Ты нэ можэшь настаивать.
— Удивительная все-таки это штука — жизнь. Кто бы мог предположить тогда, что наш платный агент станет главой государства, генсеком, маршалом, Верховным Главнокомандующим и все такое прочее? Никогда не опасались, что связанные с вами документы могут быть обнародованы?
— Нэ апасался. Фальшивкам у нас нэ вэрят.
«Почему он все еще терпит меня здесь? — мучительно поднял глаза на тирана бывший жандарм. — Почему не пристрелит? Здесь же».
— А мне кажется, вы попросту полагались на порядочность Охранного отделения Департамента царской полиции, святейшим правилом которого было — не выдавать своих агентов ни при каких обстоятельствах, даже когда кто-либо из них выходил из-под контроля.
— У вас нэ была такого правила, — презрительно поморщился Сталин. — Вы прэдавали своих. Подло прэдавали.
Бывший подпоручик лишь простонал в ответ и бессильно развел руками. Он прекрасно понимал, что спорить по этому поводу нет никакого смысла.
Уловив его бессилие, Сталин поднялся и решительно прошелся по комнате. Рогачев, по-старчески сутулясь, следил за ним, почти не поднимая головы.
— А ведь тогда, в Вологде, я покрывал все ваши грешки, — отважился он, когда вождь остановился у окна и стало ясно, что на этом странное свидание бывшего жандармского офицера и некогда выдававшего себя за революционера агента охранки, свидание арестованного энкавэдистами и уже обреченного на гибель мелкого служащего и «отца народов» завершается. — Верил в вас. В донесениях характеризовал в таких тонах, каких вы, собственно, не заслуживали. Видит бог, не ошибался — знал: далеко пойдете.
— Последний вопрос к тебе, Крот. Кого еще ты знаешь из тех, бывших жандармов, вместе с которыми устраивал слежку за мной?
— Слежку? — грустно улыбнулся Рогачев. — Какую-такую слежку? За платным агентом? Малиновский
[31]
мог бы оправдываться точно таким же образом. Впрочем, в жандармском управлении многое могли бы порассказать и о самом Ульянове-Ленине, агенте германской тайной полиции или разведки, называйте ее, как хотите.
— Так кто еще? — сухо повторил свой вопрос Коба, уходя от разговора о «гении революции».
— Об этом меня уже спрашивали. С мордобоем. Здесь, в России, очевидно, уже нет никого.
— Нэ вэрю.
— Но когда я служил в деникинской, а затем врангелевской контрразведке — под другим именем, ясное дело, — мне было известно, что многие документы из архива Охранного отделения переправлены, по одним сведениям, в Париж, по другим — за океан. Сможете дотянуться до них с факелом — попробуйте. А то ведь как дамоклов меч. Когда на голове корона, терять ее, голову то бишь, во сто крат мучительнее. Да и мысль гложет: «Не разоблачили бы после смерти. Ведь уже в истории». Это нам, белогвардейцам^страдальцам, днем раньше — днем позже. И вся наша «история» — в молитве какой-нибудь нищенки, расщедрившейся на свечной недогарок.
— Ти будэшь расстрэлян, — объявил приговор Кровавый Коба, презрительно Искривив губы. — Завтра же ты будэшь расстрелян. Нэт, еще сэгодня ночью.
— Лучше бы уж на рассвете, как водится, — медленно, грузно поднимался со своего стула бывший подпоручик. — Впрочем, русских традиций Ленин, вы, Берия, прочие инородцы никогда и не чтили. Вот в чем беда нашего многострадального народа, вождями которого вы себя объявили. Меня, конечно, в расход — тут все ясно. Но прежде, чем кто-либо войдет, мой, и тоже последний, вопрос. Если только позволите.
— Последний, — великодушно кивнул Сталин.
— Клянусь, что ответ ваш я унесу в могилу Даже Берия о нем не узнает.
— Что ты тянешь, жандарм паршивый?
