— Вспоминаете прошлогоднюю встречу в «Вебельсберге» ? — неожиданно спросил Хауссер, провидчески всматриваясь в задумчивое лицо «первого диверсанта рейха».
Скорцени медленно повернул голову и, глядя на подбадривающие, поблекшие глаза своего бывшего командира, впервые за все время их знакомства солгал ему:
— Слишком много дел навалилось. Теперь без службы безопасности даже кусты у дороги не подстригают.
— А мне вспоминается, — мечтательно прервал его бригаденфю-рер. — Да простит меня присутствующий здесь личный адъютант фюрера, но наше руководство допускает огромную ошибку в том, что не устраивает подобные встречи как можно чаще. И что о них не знает вся страна. Время от времени мы должны собираться — будь то в «Вебельсберге», в Берлине, Оберзальцберге или Мюнхене, — но обязательно собираться. Чтобы продемонстрировать... Проникнуться... Осознать общечеловеческое величие... Я, старый солдат, понимаю это так.
— Можете считать, что фюрер услышал ваши заклинания, — не оборачиваясь, признал Шауб. — Встреча, на которую вы приглашены, будет одной из них. Пусть даже в более узком кругу. В значительно более узком.
— И не забывайте о пророчестве Альфреда Розенберга, — напомнил Скорцени бригаденфюрер, — увидевшего в вас будущего императора будущей СС-Франконии.
— Пощадите моих завистников, господин бригаденфюрер. Впрочем, Розенберг всегда был никудышным оракулом.
— Тем не менее фюрер прислушивается к его словам. И потом, согласитесь, человеку, который в канун русской революций был занят тем, что, сидя в мятежной Москве, безмятежно проектировал огромный крематорий, — украшенный колоннадой, испещренный римскими склепами, с оловянными банями и всеми прочими мыслимыми в подобных строениях удобствами и красотами, вплоть до напоминающего архитектурный ансамбль прахово-пепельного кладбища — трудно отказать в прозорливости.
— Крематорий с бассейнами, банями и колоннадой... — ухмыльнулся Скорцени. — Неплохо бы знать, что этот несостоявшийся архитектор-крематорист проектирует в наши дни?
— Кстати, Розенберг тоже приглашен, — обронил адъютант фюрера. — Можете поинтересоваться у него лично.
— Речь опять пойдет о Франконии? — попытался подловить его на излишней разговорчивости Хауссер.
— Только уже не о Бургундии, которую мы так бездарно потеряли. Господи, лучшие в Европе фельдмаршалы, отборнейшие дивизии — и все прахом!
— И все же мои солдаты из дивизии «Рейх» хотят знать, что здесь, в тылу, идея страны СС не умерла. Эсэсманны
[38]
уже наслышаны о ней и верят, что СС все еще явит миру свой воинский и политический идеал. Я, старый солдат, понимаю это так.
13
— ...Тогда, может, вон там, на холмике? Между соснами. Там сухо. Сосна растет в сухой почве.
Мария посмотрела туда, куда показывал Крамарчук, ни слова не говоря, свернула с тропинки и пошла напрямик через запятнанную ржавыми лужицами долину. Николай уже несколько раз пытался отобрать у нее мертвого ребенка, но Мария только сильнее прижимала к себе умолкший, остывший сверток и простуженным голосом просила: «Не отнимай. Оставь. Найди более-менее хорошее место».
— Но ведь я уже показал тебе четыре таких места, — возмутился Николай, услышав эту просьбу минут десять назад. — Четыре, понимаешь?
— Там нельзя. Ты же видел: вода, болото. Не могу я положить его в такое.
— Еще черт знает где останемся лежать мы с тобой! Думаешь, кто-то станет выбирать: сухо, сыро, низина, холмик?
— Мы — другое дело. Нам — где упадем. А тут... Ты же видишь...
За те дни, которые им пришлось побродить по лесам и лесным хуторам, Мария заметно осунулась, глаза угасли, губы, обычно такие выразительные и чувственные, побледнели и потрескались. Николай боялся признаться себе в этом, но сегодня ему вдруг показалось, что она даже постарела. А ведь и там, в доте, и потом, во время их странствий по Подолии, в какие бы переделки они ни попадали, в любой одежде и в любом виде их медсестра оставалась поразительно красивой. Настолько красивой, что само существование ее посреди этого порохового ада представлялось невероятным.
Да, все четыре места, которые он предлагал раньше, Мария отвергла, но теперь, наконец, оно выбрано. Пробившиеся сквозь серую пелену тумана лучи солнца первым осветили именно тот песчаный холмик с сосенками на вершине, к которому они сейчас устремились. Сама крона сосен, даже искристые дюны излучали солнечный свет, тепло и земное благоденствие.
У подножия холма Николай почти силой вырвал сверток из рук Марии, по каменистой ложбине поднялся на вершину и положил ребенка на большую каменную плашку, которых по ту сторону холма, на склоне долины оказалось великое множество.
— Молитву какую-нибудь знаешь? — спросила Мария.
— Из двух слов: «Сохрани и помилуй». Под пулями творю.
— Я тоже не знаю. Жаль.
Они молча постояли над свертком. Солнечные лучи все упрямее пробивались через крону сосны, согревая влажную продрогшую землю. Если бы солнце появилось утром, возможно, оно сумело бы согреть и это маленькое, умирающее тогда существо. Николаю хотелось верить: если бы появилось и согрело — они сумели бы спасти его. Добрались бы до какого-либо села, до первой теплой хаты, в которой нашлась бы кружечка молока или хотя бы теплого чая, и медсестра спасла бы его. В свою, фронтовую медсестру он все еще верил чисто по-солдатски, как в Бога.
Крамарчук подобрал одну из плашек, взвесил в руке и очертил ее ребром небольшой квадрат могилы. Потом достал нож и врезался лезвием в песчано-каменистую землю. Когда весь квадрат был взрыхлен, они взялись за плашки и, опустившись на колени, начали копать яму. Трудились долго, молча, сосредоточив все свое внимание на этой страшной работе, и казалось, не было силы, которая могла бы прервать, приостановить ее. Крамарчук опасался только одного: как бы яму не залило водой.
Конечно, нужно было бы донести тело ребенка до села и похоронить на кладбище, по-человечески. Но они понимали, что прежде, чем удастся сделать это, нужно будет давать объяснения местным полицаям и старосте. Это им-то, кого немцы разыскивают по всей округе!
Когда могила была готова, Мария еще раз на прощание открыла личико ребенка, помогла опустить тело в яму и только тогда отошла под сосну — выплакаться.
Крамарчуку хотелось подойти к ней, утешить, но вдруг он открыл для себя, что понятия не имеет, как это делать. «Да и есть ли в этом смысл? — подумал он. — Если человек не может не плакать — зачем мешать ему? Господи, а как было бы здорово: самому взять и выплакаться. Чтобы не только ребенка оплакать — всю исстрадавшуюся землю эту, всяк сущего на ней».
Он вновь взялся за плашку, врезался ею в насыпь и неожиданно ощутил, что не может, не в состоянии ссыпать эту влажную тяжесть на тело ребенка! Не разгибаясь, он посмотрел на стоящую по ту сторону могилы Марию, словно просил ее: помоги же!
