— Что будет ладненько? — с холодным презрением переспросила Мария. — Что здесь враги и власть ихняя — это «ладненько»?
— Слушай, кореш-землячок, где ты нашел ее, такую комиссари-стую? — потрепал Гридич Крамарчука по плечу, перегнувшись через стол. — Ты политику из нее выбей, а все остальное пусть при ней. И баба она — во! Не хуже моей будет, а, мармеладик? То-то же!
Мария хотела сказать еще что-то очень резкое, но, уловив ее настроение, Николай вовремя сжал руку девушки у локтя. И она промолчала.
17
Уже близился рассвет, а «Горная долина» по-прежнему содрогалась под раскатами грома, погибельно вспыхивала фиолетовыми факелами молний и отдавалась потокам ночного ливня. Генерал лежал, всматриваясь в окно обожженными темнотой глазами, и настороженно прислушивался к каждому удару стихии.
Мысленно он находился сейчас в иной ночи, иной стране, ином мире. Ночь, которую он переживал, осталась в сорок первом. Это была ночь, навсегда вошедшая в его сознание и его судьбу как «ночь беседы со Сталиным».
Власов не мог бы со спокойной совестью утверждать, что ненавидит Сталина. Та ненависть, с которой он воспринимал существующий в стране режим, не переносилась напрямую на личность человека, правившего сейчас в России. Крайний эгоизм и азиатская беспощадность «вождя мирового пролетариата» была лишь частью всеобщей пролетарской дикости, давно воцарившейся на просторах империи. Дикости, зародившейся под крыльями царского орла и странным образом возведенной в абсолют лютыми врагами царизма — коммунистами.
Генерал взглянул на освещенное синеватой лавиной молнии окно и потянулся за новой сигаретой. Как и всякому фронтовику, грозовые ночи напоминали Андрею Власову ночи передовой. Однако здесь, в тылу — в германском тылу! — раскаты грома и зарева молний пронизывали его жизнь значительно глубже и расщепляли куда основательнее, чем там, во фронтовых командных блиндажах.
За сутки до встречи в Кремле он был доставлен в Москву самолетом. Не получив приказа об отступлении, его 37-я армия еще два дня оставалась на своих рубежах на подступах к Киеву и, несмотря на общефронтовое поражение, представала теперь перед Верховным главнокомандующим в ореоле пусть не очень яркой, неубедительной, но все же славы. Хотя в немецких штабах немало подивились, решая для себя: то ли одну свою армию русские бросили на произвол судьбы, то ли сам командующий превратил ее в армию самоубийц? В иное время потеря его штабом связи со штабом командующего особым Киевским военным округом генерала Кирпоноса инкриминировалась бы Власову как одно из серьезнейших упущений при организации боевых действий вверенных ему войск. Но лишь действительно в иное время и при ином исходе сражения для самой его армии.
Когда Власов вошел в кабинет Сталина, тот еще какое-то время стоял, опершись руками о стол и склонившись над небрежно разбросанными по столу бумагами. Не обращая никакого внимания на генерала, Верховный главнокомандующий лихорадочно раздвигал эти бумаги, что-то недовольно ворчал, а когда, наконец, приподнял голову, сразу же потянулся за лежащей на столе и еще дымящейся трубкой.
Перед Власовым стоял невысокого роста худощавый человек то ли с темно-русыми, то ли с рыжеватыми волосами и с иссеченным оспинками желтоватым лицом. На рослого, почти двухметрового генерала он смотрел с таким неподдельным удивлением, словно вообще не ожидал видеть его в своем кабинете. Или по крайней мере представлял себе его совершенно иным.
— Вам, товарищ Власов, уже известно, в какой ситуации оказались сейчас войска, обороняющие Москву?
— Так точно, товарищ Сталин. В общих чертах, конечно. Однако... — генерал запнулся и растерянно уставился на всесильного вождя, но тот не торопил его. Хотя отлично понимал, что под его гипнотическим взглядом Власов вряд ли способен будет сколько-нибудь внятно развить свою мысль.
— Почему же в общих, генерал? — Верховный главнокомандующий примял прокуренным указательным пальцем табак в небольшой трубке и, не спеша раскурив ее, подошел к висевшей на стене карте. — Вот наши позиции, — обвел мундштуком дальние очертания города, охваченные жирными линиями, стрелами, ромбами и прочими военно-картографическими атрибутами. — Как видите, немецкие войска уже у стен города. — Он молча попыхтел трубкой и зло сверкнул мутновато-карими глазами. — Мы с вами не удержали Минск, потеряли Киев, сдали Одессу... Что, Москву тоже сдавать будем, а, товарищи генералы? — Последние слова он произнес по слогам, откровенно бравируя неукротимым кавказским акцентом. — Я понимаю: городов у нас еще много, отдавать есть что.
— Нет. Думаю, что здесь мы их остановим. Набегались уже.
Сталин нацелился на него своим тяжелым, гипнотизирующим взглядом и зловеще молчал, словно требовал каких-то более веских доказательств его непоколебимости. Причем немедленно.
Больше всего Власов опасался тогда, что Верховный сорвется на крик и что именно он, бывший командарм 37-й, окажется тем генералом, которому придется держать ответ за все вольные и невольные прегрешения командования фронта. Он прекрасно помнил, с какой мстительной жестокостью находили в Москве и в Питере таких вот «козлов отпущения» и в гражданскую, и после нее — в тридцать третьем, тридцать седьмом...
— Москву оставлять мы не будем, — сдали у него нервы. В эти минуты Власов готов был заверять Сталина чуть ли не на коленях. — Это последний рубеж, на котором нужно стоять до конца.
Тыльной стороной ладони той же руки, в которой держал трубку, Сталин потер заросшую седоватой щетиной щеку и, подозрительно покосившись вначале на генерала, затем на карту, словно и в ней таилось предательство, вернулся к столу.
— Мы тоже так считаем, товарищ Власов, — кавказский акцент Сталина стал заметнее и грубее. Власову вновь показалось, что Верховный главнокомандующий умышленно налегает на него. Непонятно только, из каких побуждений. — Мы мобилизуем сотни тысяч рабочих московских предприятий. Созданы целые дивизии ополчения. Это крепкие части. Крепкие, да... — Сталин помолчал, затем спросил: — Как считаете, рабочие выстоят?
— В гражданскую, несомненно, выстояли бы. Однако теперь другая война. Авиация, танки... Рассчитывать только на дух рабочего ополчения особенно не стоит. Нужно срочно подтягивать к столице кадровые части из Приуралья и Сибири.
— Резервы... — недовольно развел руками Сталин. — С кем ни говори, все требуют резервов. С резервами, будь они у меня, удержать Москву сможет и дурак
[45]
. Но их нет, этих резервов из регулярных войск. Едва успеваем формировать и вооружать полки ополченцев.
Он уселся сам, ткнул мундштуком в сторону ближайшего к Власову кресла и потом долго молча курил, время от времени утаптывая пальцем табак и поглядывая на занавешенное ночной синевой окно.
— Примешь командование 20-й армией, входящей в Северную группу обороны, — наконец заговорил он таким тоном, словно объявлял приговор.
