— То есть после того, как я... — запнулся «вождь мирового пролетариата», подыскивая подходящее слово, — приказал расстрелять его.
— Приказал? Если бы ты, Сосо, действительно приказал сделать это, я бы тотчас же выполнил. И только так. Но ты, как всегда, вскользь. Сейчас посоветовал ликвидировать, завтра потребуешь объяснений, почему поторопился. Разве не так? — шеф НКВД почувствовал, что представилась прекрасная возможность высказать Сталину то, что в иное время высказать не решился бы. Он не хотел повторять скорбный путь Ежова. — А для меня важно было знать, что именно известно этому негодяю. А также имена тех, с кем он делился воспоминаниями о былом. Я — ЧК, это моя профессия, мой долг. И за мной, как ты знаешь, не заржавеет.
— Много имен?
— Три. К счастью, подпоручик был не из разговорчивых.
— Врет.
— Из живых, все еще живых — два. Не думаю, чтобы Кроту удалось что-либо утаить. Распространяться об агентах у них тоже не принято... было: жандармская выучка.
— Кто они?
— Одного из этих троих мы ликвидировали по другому делу, еще Четыре года назад. Двух других разыскиваем. Но бывший жандарм вновь подтвердил, что архивы охранки уплыли за кордон.
— «Вновь»? — вскинул брови Сталин. Однако до конца выяснять не стал. — Сколько сотрудников НКВД, кроме тебя, знает о его показаниях?
— Уже только я один.
Сталин недоверчиво покачал головой и проредил пальцами прокуренные седовато-рыжие усы.
— Слишком часто мы беседуем с тобой на странные темы, Лаврентий. То невесть откуда появилась группа предателей-диверсантов. Теперь вот всплыл бывший жандарм со своими лживыми показаниями...
— Но диверсанты — это уже не «враги народа», нахватанные по доносам, — встрепенулся Берия. — Этих прислал Скорцени. Я не стал бы даже упоминать о них, будь они сколочены в группу по доносам.
— Не знаю, — долго раскуривал трубку Коба. — Не знаю.
— В любом случае все это уже позади.
— Ты так считаешь? — Сталин по-кошачьи передернул усами и принялся утаптывать пальцами отсыревший табак. — Кстати, протоколы, которые ты составил...
— Не было никаких протоколов, Коба... К чему они? Ты же знаешь, я никогда не доверяю подобные секреты бумагам. Только так. За нами...
— Эти протоколы, — не желал выслушивать его заверения Сталин, •— немедленно уничтожь. Немедленно. Это мой приказ. Услышал наконец? Приказ!
— Будет выполнено, — ничуть не смутившись, согласился Берия. — Было бы велено.
— Нет, это даже не приказ, а мой тебе совет.
— Тем более, — поднялся Берия. Но не потому, что решил, будто разговор завершен. Просто попытался спровоцировать прощание с вождем. Слишком уж опасным становилось пребывание рядом с ним. Сейчас Берия чувствовал себя так, словно хранителем всего того компромата, который пришлось выплеснуть на вождя, был не жандармский офицер, а он сам.
Однако Сталин словно бы не заметил намерений своего державного палача. Сняв телефонную трубку, вождь выжидающе посмотрел на Берию, словно напомнил: одно мое слово — и тебя нет. И в самом деле неожиданно потребовал от секретаря вызвать к нему полковника Колыванова. Разыскать и немедленно доставить в Кремль. Говоря это, он продолжал исподлобья посматривать на шефа службы безопасности. «Не думай, что это все, — слышалось в его взоре обер-энкавэдисту. — Сейчас ты заговоришь по-иному».
Вроде бы обычный «жандармский» прием, к которому он и сам не раз прибегал, пытаясь запутать или окончательно запутать арестованных. Но даже понимая это, Берия ощутил, что внутри у него все похолодело. Полковник Колыванов был из его конторы, однако Сталин непозволительно приблизил его к себе да еще и приласкал. У полковника даже появился общий секрет с вождем — что всегда крайне опасно. Лаврентий почти наяву представил себе, как, обращаясь к Колыванову, Коба, бравируя своим кавказским акцентом, говорит: «Таварыщ гэнэрал, — не забудет по такому случаю повысить в чине, — арэстуйте этаго прэдатэля и праслэдитэ, чтобы его судыли па всэй строгости савэтских законов».
Положив телефонную трубку, вождь вновь взялся за курительную, и потянулись долгие, мучительные секунды молчания.
— Что ты все стоишь, Лаврентий? — невинно поинтересовался он, вдоволь насладившись мучениями чекиста. — Иди, иди, дорогой. Больше у меня к тебе вопросов нет. Сегодня - нет.
— Я был искренен, Иосиф Виссарионович, — едва шевелил побледневшими губами самый страшный человек коммунистического рейха.
Сталин не ответил. Но, как и предчувствовал Берия, в двери остановил его.
— Так все же... почему ты до сих пор не пустил этого своего жандарма в расход, Лаврентий?
Шеф службы безопасности замер, затем, подобно заводной кукле, медленно, двигаясь всем негнущимся корпусом, повернулся к вождю.
Вначале хотел повторить ту же ложь, с которой, собственно, начал сегодня беседу с жандармским агентом Рябым, но в последнее мгновение, подстраховавшись, не решился.
— Попридержал, признаю. Иногда стоит подстраховаться. Вдруг живой понадобится.
— Кому?! — прохрипел Кровавый Коба с таким выражением на лице, словно собирался наброситься на Берию.
— Вам.
— Мнэ?
— Он будет расстрелян, товарищ Верховный Главнокомандующий. Немедленно. За нами не заржавеет.
— Пад-лэц, — презрительно швырнул ему в лицо Сталин. — Вот такой ты и есть — пад-лэц.
25
Скорцени не ошибся; все то время, пока они там, в зале пиршеств наслаждались шампанским и вежливо обменивались одной новостью мрачнее другой, фюрер посвятил пребыванию у «Копья судьбы». Войдя в небольшой, устланный удивительно толстым ворсистым ковром — чтобы не тревожить грохотом подков вечную устремленность «Копья судьбы» на астральную связь с Высшими Посвященными — Ритуальный зал, Скорцени увидел там лишь Ша-уба, Раттенхубера и барона фон Риттера. Они стояли с опущенными головами по обе стороны двери, ведущей во мрак хранилища святыни, словно ожидали выноса тела.
Окинув взглядом их почтенно согнутые фигуры, Скорцени не стал, однако, предаваться их ритуальной скорби, а остановился посреди зала — широко расставив ноги и воинственно скрестив руки на груди. Его пригласили, и он желал знать, зачем. Все остальное, что здесь происходило, его совершенно не интриговало.
— Фюрер... там, — вполголоса объяснил Шауб, кивнув в сторону едва освещаемой свечами комнаты. — Вас, штурмбаннфюрер, просят подождать.
— А я и не пытаюсь войти туда, господин обергруппенфюрер, — не очень-то вежливо заверил Скорцени, совершенно не сдерживая гортанный рокот своих голосовых связок. Именно это заставило барона фон Риттера оглянуться и надолго задержать на нем свой взгляд. Бригаденфюрер словно бы почувствовал, что его пребывание в столь «высокочтимой прихожей» напрямую связано с появлением здесь этого заклейменного шрамами диверсанта.
