— Фюрер возносит молитвы. Мы не должны забывать, что речь идет о духовном символе Тевтонского ордена, символе тысячелетнего единения.
Шауб явно повторял слова, сказанные фюрером до того, как он погрузился во мрак Святилища. Гадать, для чего адъютанту понадобилось это напоминание, было бессмысленно. Обергруппенфюрер давно пребывал в странном мире, в котором все решалось вне его воли и сознания, что, однако, совершенно не смущало генерала СС, ибо при любой ситуации он по-прежнему мог пользоваться своим важнейшим правом — оставаться «эхом фюрера».
Скорцени отчетливо слышал, как в его висках отстукивают секунды. Если в Рыцарском зале «атмосфера плотного воздуха» представлялась сугубо символической, то в этом, плотно закрытом, с задрапированными коричневой тканью стенами Ритуальном зале она проявлялась со всей возможной очевидностью. Скорцени чувствовал себя так, словно медленно погружался на огромную глубину — вот-вот начнут лопаться ушные перепонки.
Появившись в конце перехода, соединявшего святилище с Ритуальным залом, — когда-то, как утверждают, в этом зале происходило посвящение в масоны — фюрер вдруг остановился. Он как бы пребывал в нерешительности: стоит ли покидать Святилище и возвращаться в сумбурный, страшный мир отвержения святости чего бы то ни было? В сумрачном переходе, облагороженном едва осязаемым нимбом, сотворенным из пламени свечей, он напоминал видение, возникшее в конце «космического коридора» — черной трубы, — по которому оставившая тело душа уходила в божественный мир то ли страшного суда, то ли вечного блаженствия.
...Но Скорцени вновь, в который уже раз со всей отчетливостью вспомнились кадры кинохроники, в которой, специально для фюрера и приближенных к его бункеру, были запечатлены последние минуты жизни фельдмаршала фон Витцлебена, генерала Геппнера и бывшего коменданта Берлина генерала фон Хазе. Каждый из них на минуту-другую представал вот так же, в дверях едва освещенной камеры-клетушки — в полосатой одежде и деревянных башмаках. Он помнит ужас в глазах Геппнера, когда ему позволили остановиться у гильотины, — палач явно помогал кинооператорам, — а затем подвели к крюку, зловеще чернеющему на обломке рельса, который свисал откуда-то из-под цотолка.
Набросив на генерала петлю, палачи не выбивали из-под него стул, а наоборот, вздергивали, подтягивая под потолок, а затем, чтобы надругаться над казненным, стащили с него штаны. При просмотре сцены такой же казни фельдмаршала Витцлебена, Геббельс едва не упал в обморок
[55]
. Пропагандировать ненависть и жестокость — это одно, творить ее — совершенно другое.
— Я слышал их, — ворвался в видения Скорцени потусторонний голос Гитлера, сумевшего наконец преодолеть «космический коридор», соединяющий два несовместимых мира. — Я говорил с ними. Копье Лонгина
[56]
явило мне мудрость общения с Высшими Посвященными. Дух Зигфрида вновь возвращается на все те земли, которые заселены и завоеваны германцами. Он по-прежнему...
Скорцени мужественно приготовился выслушать длинную речь, с экскурсами в историю и мистику, однако, к его удивлению, фюрер споткнулся на полуслове, словно артист, не только забывший текст, но и совершенно выбившийся из роли, и уже иным, трезвым, будничным голосом произнес:
— Вы здесь, Скорцени? Я ждал вас. В такие минуты вы должны быть здесь. Шауб й Раттенхубер, оставьте нас.
26
Как только адъютант и телохранитель скрылись за дверью, ведущей в зал для пиршеств, фюрер открыл другую, старательно замаскированную, и все трое оказались в небольшом полукруглом зале, с таким же полукруглым дубовым столом и несколькими грубо сработанными креслами. Свечи в двух огромных бронзовых подсвечниках уже были зажжены, и в мерцании их тускло поблескивала сталь развешанных по стенам мечей.
— Скорцени и вы, фон Риттер... Я счел, что этот разговор мы должны вести в еще более узком кругу. Прав был Фридрих Великий, который говорил: «С тех пор, как я узнал людей, я полюбил собак»
[57]
. — Гитлер выждал, пока оба офицера усядутся по ту сторону стола, напротив него, и продолжил: — Еще точнее было бы сказать: «...я полюбил волков». Именно так, господа, «я полюбил волков».
Скорцени и фон Риттер сидели молча, положив руки со сцепленными пальцами на стол, словно молодые послушники — перед настоятелем монастыря, и неотрывно смотрели на фюрера.
— Речь пойдет о «Регенвурмлагере». Той самой «второй территории» СС-Франконии, о которой, по известным соображениям секретности, я не стал распространяться в Рыцарском зале. Бригаден-фюрер СС барон фон Риттер...
— Я, — грузно поднялся барон.
— Вы назначаетесь комендантом подземной крепости СС «Лагерь дождевого червя».
— Хайль, мой фюрер!
— Мы собрались здесь не для того, чтобы кричать «хайль!», — поморщился Гитлер. И это удивило Скорцени. Он никогда не слышал, чтобы фюрер останавливал кого-либо во время славословия или же морщился, заслышав партийно-армейское приветствие.
Однако самого бригаденфюрера его реакция ничуть не смутила. Вежливо поклонившись, фон Риттер одернул френч и столь же решительно сел, вновь сцепив пальцы на краешке стола.
Монголоидным было не только его лицо. Он и вел себя, как самурай, свято чтущий бусидо
[58]
.
Тем временем фюрер оглянулся, взял лежащие на окне тоненькие папочки и довольно небрежно бросил их на стол между Скорцени и комендантом.
— Здесь карты «Регенвурмлагеря», а также инструкции, выполнение которых всеми без исключения обитателями лагеря должно быть предельно точным и беспрекословным.
Эсэсовцы взглянули на папки, однако притронуться к ним не решились. Не время.
— Ваш предшественник, барон, штандартенфюрер Овербек оказался неспособным довести этот великий замысел до конца. Поэтому-то его пришлось расстрелять. Вам, бригаденфюрер фон Риттер, следует учесть горький солдатский опыт этого труса.
— Он будет учтен, мой фюрер, — тотчас же заверил барон и, чуть помедлив, исключительно для Скорцени уточнил: — Это же должны учесть и все остальные, кому придется служить под моим командованием в «Регенвурмлагере».
