Их было четверо. Мартин Вулвингтон, отвечающий за промышленность и производство, Харриет Марвуд, ответственная за здравоохранение, науку и развлечения, Фелиция Рэнкин, чей портфель министра внутренних дел, чем-то смахивающий на мешок со всякой всячиной, включал жилищные проблемы и транспорт, и Карл Инглбах, министр юстиции и государственной безопасности. Разделение ответственности — скорее удобный способ распределения рабочей нагрузки, чем предоставление абсолютной власти. Никому, по крайней мере когда я посещал заседания Совета, не запрещалось вторгаться в сферу интересов другого, и решения принимались большинством при голосовании всего Совета, в коей процедуре я, как консультант Ксана, не принимал участия. Не это ли, подумал я, унизительное исключение, а не осознание собственной бесполезности сделало мое положение невыносимым? Влияние не заменяет власти.
Полезность Мартина Вулвингтона для Ксана и оправдание его пребывания в Совете более не вызывают сомнений, а со времени моего ухода он, должно быть, стал ему еще более необходим. Мартин — член Совета, с которым Ксан находится в наиболее близких отношениях, и единственный человек, которого он, вероятно, может назвать другом. Они служили в одном полку младшими офицерами, и Вулвингтон стал одним из первых членов Совета. Промышленность и производство — самая тяжелая сфера ответственности, а к ней, кроме того, добавились еще и сельское хозяйство, продовольственный и энергетический секторы и управление трудовыми ресурсами. Назначение Вулвингтона в Совет, замечательный высоким интеллектом своих членов, поначалу удивило меня. Однако он далеко не глуп — британская армия перестала ценить глупость в своих командирах задолго до 1990 года. Мартин более чем оправдывает пребывание на своем посту практичным умом и чрезвычайной работоспособностью. На заседаниях он говорит мало, но его предложения всегда уместны и разумны. Его лояльность Ксану не вызывает сомнений. Во время заседаний Совета он постоянно что-то рассеянно чертит. Такое бессмысленное рисование, как я всегда считал, признак легкого стресса, стремление занять руки, удачный прием, чтобы избежать встречи взглядом с другими. Эта его манера была в своем роде уникальной. Он таким образом создавал впечатление, что ему жалко терять время, а сам слушал вполуха и чертил на бумаге боевые порядки, планы маневров, тщательно вырисовывал солдатиков, обычно в форме времен наполеоновских войн. Как правило, уходя, он оставлял бумаги на столе, и я поражался точности и мастерству этих рисунков. Пожалуй, Мартин мне даже нравился — неизменно учтивый, он никогда не выказывал возмущения по поводу моего присутствия, которое я, болезненно к этому чувствительный, замечал, как мне казалось, во всех остальных. Но мне также всегда казалось, что я не понимаю его; не думаю, что и ему хоть раз пришло в голову попытаться понять меня. Правитель хотел, чтобы я присутствовал на заседаниях Совета, и для Мартина этого было достаточно. Он немного выше среднего роста, со светлыми волнистыми волосами и тонким красивым лицом, которое очень напоминало мне фотографию кинозвезды 1930-х Лесли Говарда. Сходство это, однажды замеченное, все усиливалось, и мне стало казаться, что Мартин обладает восприимчивостью и драматической глубиной, качествами, абсолютно чуждыми его прагматичной натуре.
Я никогда не чувствовал себя свободно в присутствии Фелиции Рэнкин. Если уж Ксану понадобился коллега, молодая женщина и знаменитый юрист в одном лице, у него была возможность выбрать из более приятных людей. Я так и не понял, почему он предпочел Фелицию. У нее удивительно странная внешность. Ее показывают по телевидению и фотографируют только в профиль, и, когда видишь ее снимки, создается впечатление спокойной миловидности: классические черты лица, высокие дуги бровей, белокурые волосы, зачесанные назад и собранные на затылке. Если же смотреть анфас, симметрия пропадает. Похоже, что ее голову слепили из двух разных половинок, каждая из которых по-своему привлекательна, однако, соединенные вместе, они оказываются в несоответствии, близком к уродству. Правый глаз больше левого, лоб над ним слегка выпуклый, правое ухо больше левого. И все же глаза замечательные, громадные, с прозрачной серой радужной оболочкой. Глядя на них в те минуты, когда ее лицо было спокойным, я размышлял, каково это — чувствовать, что тебя так эффектно и походя обманули, лишив красоты. Иногда на заседаниях Совета мне стоило большого труда отвести от нее глаза, и она вдруг поворачивала голову и, поймав мой вороватый взгляд, отвечала своим — смелым и презрительным. Интересно, как сильно моя болезненная одержимость ее внешностью подогревала нашу взаимную антипатию.
Харриет Марвуд, самая старшая из членов Совета, в свои шестьдесят восемь отвечает за науку, здравоохранение и развлечения, но ее основная функция стала для меня очевидной после первого же заседания, на котором я присутствовал, и она очевидна и для всей страны. Харриет — мудрая пожилая женщина, всеобщая бабушка. Она подбадривает, успокаивает, всегда рядом, утверждая свой стандарт поведения и принимая как должное, что внуки последуют ее примеру. Когда она появляется на экранах телевизоров, чтобы объяснить последние распоряжения, невозможно не поверить, что все делается во благо. Ей ничего бы не стоило сделать так, чтобы закон, требующий всеобщих самоубийств, показался в высшей степени разумным, я подозреваю, что полстраны немедленно бы ему подчинилось. Вот она, мудрость возраста, определенная, бескомпромиссная, заботливая. До года Омеги она возглавляла частную школу для девочек, и преподавание было ее страстью. Даже став директрисой, Харриет продолжала вести уроки в шестом классе. Ей хотелось учить только молодых. Она с презрением отнеслась к тому, что я пошел на компромисс, начав работать в системе образования для взрослых, по ложечке скармливая жвачку из популярного изложения истории и еще более популярного — литературы скучающим людям среднего возраста. Всю энергию и энтузиазм, которые она в молодости отдавала учительству, она теперь отдает Совету. Члены Совета — ее ученики, ее дети, а если трактовать расширительно, то ее ученики — вся страна. Подозреваю, что она полезна Ксану в таких областях, о которых я не догадываюсь. К тому же я считаю ее чрезвычайно опасной.
Люди, дающие себе труд поразмышлять о тех, кто входит в Совет, утверждают, что Карл Инглбах — его мозг. Блестящее планирование и контроль, осуществляемый этой сплоченной организацией, не дающей стране развалиться, — его заслуга. Они уверены, что без административного гения Карла Правитель Англии был бы несостоятелен. Такие вещи можно говорить только о могущественных людях, и, возможно, сам Карл им потворствует, хотя я в этом сомневаюсь. Он глух к общественному мнению. Его кредо весьма простое. Существуют вещи, с которыми ничего нельзя поделать, и пытаться изменить их — лишь попусту терять время. Существуют и такие вещи, которые необходимо изменить, и как только решение принято, следует без промедления или снисходительности начинать претворять его в жизнь. Карл — самый зловещий из членов Совета, а после Правителя — самый могущественный.
Я молчал всю дорогу, но когда мы добрались до развязки на Шепердз-Буш, я наклонился вперед, постучал пальцами по стеклу, разделявшему нас, и сказал:
— Пожалуйста, если можно, поезжайте через Гайд-парк, потом — по Конститьюшн-Хилл и Бердкейдж-уолк.
