Эти истории поначалу лишь вызывали легкий интерес у купеческой дочери, но потом она стала замечать, что темнота по углам хижины кажется ей какой-то недоброй, а в свисте ветра слышатся чужие, еле слышные голоса. И тогда она поняла, что даже если на дворе век телеграфа и просвещения, то все равно эти древние истории, пришедшие в незапамятные времена из Азии по ныне затонувшим землям, совсем по-другому звучат под пологом полярной ночи в краях, где можно идти много дней, прежде чем встретишь человека…
Иногда Эрна пела – у неё был высокий завораживающий голос.
Стив переводил Маше отдельные фразы, казавшиеся тревожными и жутковатыми.
«В большом каменном селении на юге мы проживали, пока не пришел Конец Света…»
«Желанный витязь Нижних Миров…»
«На том увале духи смерти пасутся…»
«Демоны преисподней стороны возле нас ходят…»
На её вопросы Эрна лишь пожимала плечами, песни эти она знает от матери и бабки, а те знают от своих матерей и бабок…
Как-то она спросила у индианки насчет пещеры с мумиями, где побывали они с Николаем.
Девушка ответила в том смысле, что тут раньше жили какие-то народы, которые ушли неведомо куда и о которых не осталось даже памяти. И наверное, это осталось от них.
Но, как показалось Марии, в глубине темных ореховых глаз и в выражении лица индианки что-то мелькнуло.
А затем в один из таких визитов Одинцова заметила, что живот Эрны ощутимо округлился. И, глядя в её полное счастливого ожидания лицо и сияющие глаза Стива, подумала о себе… Потом они отметили Рождество вместе с товарищами по прииску, когда вместо излюбленной тут индейки был подстреленный Фредом тетерев, но сами они жили еще в старом 1898 году – и настоящее православное Рождество отметили вдвоем с Дмитрием…
Как назло, рождественская ночь выдалась темной и вьюжной, и полярное сияние не заменило им праздничных огней и фейерверков…
* * *
…Зима сменилась весной, пришедшей в потоках солнечного света, с благодатной щедростью опекающего все живое. Солнце поднималось, совершало долгий путь по небосклону, скрывалось за горизонтом на миг и снова стремилось в небесную высь. Изумрудный ковер, покрывающий землю, был расцвечен ярким многоцветьем теплых красок: от нежно-розовой дымки над зарослями камнеломки до сине-фиолетовых вкраплений иван-чая.
Не за горами было короткое и яростное северное лето…
Как-то её муж решил съездить в Доусон. Ему надо было купить новые инструменты – прошлым днем сломалось последнее полотно для пилы. Мария попросила Дмитрия взять ее с собой, но тот наотрез отказался. Она очень расстроилась. Ей так хотелось увидеться с Китти, а заодно – и с доктором Гирсоном, по некоей важной причине. Одинцов угрюмо отказывался, и дело дошло до слез. В конце концов, муж смирился.
В Доусоне они расстались, и Маша заспешила к домику Гирсона. С тех пор как она была там последний раз, он похорошел, а в обстановке чувствовалась женская рука.
После обмена теплыми приветствиями она, смущаясь, изложила причину визита к эскулапу и так же, конфузясь, разделась.
Ответ осмотревшего его медика изумил её до глубины души.
– Это… точно? – растягивая слова, справилась она.
– Точнее вряд ли может быть, – резюмировал доктор. – Уж не знаю, огорчит вас это или обрадует, но если я что-то понимаю в медицине и если месяц с лишним, который я проработал в бытность студентом в родильном приюте Святой Агаты у себя в Оттаве, чему-то меня научил – вы не беременны, миссис Одинцофф.
– Но как же… это? – только и выдохнула русская.
– То, что у вас прекратилась свойственная женщинам физиологическая жизнь, – грубовато уточнил он. – Это случается в здешних краях, если женщина волнуется или много работает. Индианок это обычно не касается, но они привычные… Когда вы привыкнете, ваш организм вновь будет работать как часы, или когда вы покинете эти места. Если хотите знать мое мнение, это самый лучший выход. Этот край не для белого человека и уж точно – не для белой женщины.
Все еще растерянная Маша распрощалась с Гирсоном, даже не расспросив толком о житье-бытье и забыв навестить подругу. На обратном пути Дмитрий, от которого пахло спиртным, сварливо рассказал ей, что «эта её Китти» процветает – она открыла новое заведение под названием «Принцесса Севера». В Доусоне говорят, что самые хорошенькие девушки в радиусе пятисот миль собраны под крылом госпожи Брайтберри.
– Ишь как, госпожа Брайтберри! – сетовал он. – Твоя Китти – девка не промах. Нечего завивать волосы шлюхам и работать на них – пусть они на неё поработают. – Он завистливо усмехнулся. – Золото здесь повсюду, надо только уметь найти и взять его. Одни добывают его из земли, другие – из карманов богатых мужчин. Вот и вся разница. Она теперь, наверное, богаче меня, а если повезет, станет и богаче тебя. Учись, женушка…
Маша молчала, все еще обдумывая то, что ей сказал медик.
Хуже всего, что она так и не знала, огорчает её новость или… радует.
* * *
В течение долгих дней Мария была предоставлена самой себе. Дмитрий спозаранку уходил к шурфам и промывочным станкам. Она тоже не бездельничала – с самого утра, обернув голову накомарником, чтобы уберечься от несметных полчищ гнуса, комаров и больно жалящих оводов, бродила вдоль реки и собирала чернику, дикую смородину и малину. Дома училась готовить из них разные блюда. Ей удалось найти заросли черемши – дикого чеснока, о котором она слышала из скупых рассказов отца. Растение было на удивление хорошо в подливке к мясу или рыбе и в пироге с утятиной или зайчатиной.
Фред Калвертс где-то раздобыл для нее свежие дрожжи. Одинцова воскресила в памяти опыты Глаши по приготовлению сладостей и иногда баловала Дмитрия и его товарищей угощениями из сухофруктов и диких ягод.
Сам её супруг никогда не высказывался о ее стряпне, хотя Маша не без удовольствия заметила, что за последнее время он поправился. Зато Фред Калвертс не забывал похвалить каждое новое блюдо с восторженными комплиментами.
Когда купеческая дочь окончательно освоилась с готовкой, стряпня перестала отнимать у нее много времени.
Мужчины приступили к рытью второго шурфа и целыми днями без устали поднимали наверх с помощью примитивного ворота бадьи с глиной и гравием. Она даже пыталась предложить свою помощь Дмитрию. Но тот решительно и холодно отказался, сказав, что женщины не годятся для старательского ремесла: оно слишком тяжело и опасно. Фред согласился с ним, честно и прямо глядя в глаза супруге вожака. Так что Мария вынуждена была довольствоваться кухней, долгими прогулками вдоль реки и стиркой, для которой все тот же Фред соорудил ей при помощи топора и нескольких раскаленных камней деревянное корыто.
По крайней мере, она могла утешать себя мыслью о том, что её муж слишком занят, чтобы регулярно «выполнять супружеский долг». Его желание, из нежного ставшее грубым и неутомимым, постепенно сменилось рассеянным чувством усталой похоти: он не замечал жену, за исключением тех редких случаев, когда ему хотелось её тела.
