– Именно так.
Нечто подобное они предположили тогда в Кембридже: мама участвовала в чем-то, что обернулось несчастьем, и это ее переменило.
Лорел задумчиво кивнула и потушила окурок. Джерри убрал ежедневник. Очевидно, они все обсудили, но тут ей пришла в голову еще одна мысль.
– Ты сказал, что доктор Руфус изучал фантазии как защитный механизм. От чего люди ими защищаются, Джерри?
– Много от чего. По мнению доктора Руфуса, чаще всего нарциссизм развивается у детей, которые чувствуют себя чужими в семье, не получают родительского тепла, ну, ты понимаешь.
Лорел вспомнила, как не любила мама рассказывать про детство в Ковентри и про семью. Может, причина вовсе не в ее горе из-за утраты близких, а в чем-то совсем другом. «Мне в детстве часто попадало от взрослых, – говорила мама, когда маленькая Лорел безобразничала. – Я их не понимала, и, боюсь, они меня тоже». Что, если Дороти Смитэм была нелюбимым ребенком? Что, если она чувствовала себя лишней и пыталась фантазиями заполнить мучительную пустоту? А потом все закончилось катастрофой, мечты рухнули, и Дороти пришлось жить с этим фактом, пока жизнь не подарила ей второй шанс, возможность оставить прошлое позади и начать все снова – в семье, где она обрела долгожданную всеобщую любовь.
Неудивительно, что мама испугалась, увидев на дороге Генри Дженкинса. Шок от столкновения прошлого и настоящего был, вероятно, ужасен. Может быть, оттого она и пустила в ход нож? От страха потерять семью, которую создала, воплощение всех своих мечтаний? Такое объяснение не утешало Лорел, но, по крайней мере, выглядело логичным.
Какое же «травмирующее событие» так изменило Дороти? Лорел дала бы голову на отсечение, что оно было как-то связано с Вивьен и маминым планом. Но что именно тогда произошло? Есть ли способы узнать еще хоть что-нибудь? Где можно искать ответы?
Лорел вновь вспомнила про запертый чемодан, тот самый, где хранились «Питер Пэн» и фотография. Кроме них там было совсем мало вещей: старая белая шубка, деревянный Панч и благодарственная карточка. Шубка, очевидно, часть истории, и билет в кармане – тот самый, который мама купила, спасаясь из Лондона. Откуда Панч – выяснить невозможно. Оставался конверт с коронационной маркой. Что-то в ней при первом взгляде вызвало у Лорел легкое дежавю. Может, стоит посмотреть на нее еще раз?
Ближе к вечеру, когда дневной жар начал спадать, Лорел оставила брата и сестер рассматривать семейные альбомы, а сама поднялась на чердак. Ключ из маминой прикроватной тумбочки она взяла без всяких угрызений совести. Теперь, когда содержимое чемодана перестало быть загадкой, ей уже не казалось, что она покушается на запретное. А может, ее моральный компас полностью размагнитился. Так или иначе, Лорел отперла чемодан, быстро взяла открытку и поспешила вниз.
Когда она вошла, чтобы положить ключ на место, мама все еще спала, укрытая простыней под самый подбородок, так что видно было только исхудалое лицо на подушке. Сиделка ушла час назад, а перед этим Лорел помогла ей помыть маму. Ведя губкой по маминой руке, она думала: «Эти руки меня укачивали»; держа старческую морщинистую ладонь, пыталась вспомнить ощущение собственных детских пальцев в этой же ладони, тогда молодой, сильной, надежной. Жара не по сезону и порывы нагретого солнцем воздуха из камина еще усиливали необъяснимую ностальгию. «Что тут необъяснимого? – произнес голос у Лорел в голове. – Твоя мать умирает. Естественно, ты тоскуешь о прошлом». Голос этот ей не понравился, и она отогнала его прочь.
Роуз заглянула в комнату и сказала:
– Позвонила Дафна. Она прилетает в Хитроу завтра после двенадцати.
Лорел кивнула. Хорошо, что Дафна завтра будет здесь. Уходя, сиделка с трогательной деликатностью намекнула, что пора собирать семью: «Вашей маме недолго осталось идти, ее долгий путь уже почти окончен». А путь и вправду был долгий: до рождения Лорел Дороти прожила целую жизнь, о которой ее дочь только-только начала что-то узнавать.
– Чего-нибудь хочешь? – спросила Роуз, наклоняя голову, так что седые волосы коснулись плеча. – Может, чаю?
Лорел ответила: «Нет, спасибо», и Роуз вышла. На кухне послышались шаги, загудел чайник, зазвенела посуда. Милые домашние звуки. Лорел порадовалась, что мама здесь и может их слышать. Она села в кресло у кровати и легонько погладила мамину щеку.
Грудь спящей тихо вздымалась, и это зрелище странным образом умиротворяло. Интересно, слышит ли мама звуки внизу, думает ли сквозь сон: «Мои дети дома, мои взрослые дети, здоровые и счастливые, им хорошо вместе»? Трудно сказать. Мама последнее время спала спокойнее, кошмары ее больше не тревожили, и, хотя из забытья она выходила все реже, это были поистине светлые мгновения. Очевидно, Дороти оставила все свое беспокойство – стыд и сожаления о былом – и перешла туда, куда им хода нет.
Лорел радовалась за нее. Что бы ни случилось в прошлом, нестерпимо было думать, что мама, почти всю жизнь олицетворявшая собой любовь и доброту (не раскаяние ли тому отчасти причиной?), на пороге смерти терзается чувством вины. И еще Лорел хотела знать больше, хотела поговорить с мамой, пока та жива, выяснить, что именно произошло в тот день шестьдесят первого года и раньше, в сорок первом. Она не могла смириться с мыслью, что Дороти Николсон умрет, так и не рассказав, какое именно «травмирующее событие» так ее изменило. «Спроси меня снова, когда подрастешь», – сказала она на вопрос Лорел, как из крокодила сделалась человеком. Лорел изнывала от желания спросить прямо сейчас. Отчасти из эгоистичного любопытства, но главным образом – чтобы дать маме те утешение и полное прощение, в которых она так явно нуждалась.
– Расскажи мне о своей подруге, мама, – тихо проговорила Лорел в безмолвной сумеречной комнате.
Дороти шевельнулась, и Лорел повторила чуть громче:
– Расскажи мне о Вивьен.
Она не ждала ответа – сиделка перед уходом сделала укол морфия. Еще немного посмотрев на спящую маму, Лорел откинулась в кресле и достала из конверта старую открытку.
Текст, разумеется, не изменился, на открытке по-прежнему было только одно слово: «Спасибо». Никаких дополнительных надписей не проступило, никаких подсказок, кто отправитель, никаких новых разгадок.
Лорел вертела открытку в руках, пытаясь сообразить, отчего считает ее такой важной. Может быть, просто потому, что других ниточек вообще нет? Она убрала открытку обратно в конверт и тут вновь заметила марку.
И опять что-то зашевелилось в памяти.
Что-то она все время упускает, что-то, связанное с маркой.
Лорел поднесла конверт ближе к глазам, вглядываясь в лицо молодой королевы, в ее коронационную мантию… Не верилось, что прошло целых шестьдесят лет. Может быть, ощущение значимости конверта связано не столько с маминой тайной, сколько с той важностью, которое это событие имело в глазах восьмилетней Лорел? Она и сейчас помнила, как смотрела коронацию по телевизору, который родители специально взяли в прокате. Вся семья собралась в гостиной, и…
