Ветер еще темного утра острыми ударами бил по брустверу НП,
сек по глазам, мешая смотреть, выдавливая слезы; Бессонов достал носовой
платок, вытер лицо, глаза и потом приник к окулярам стереотрубы.
Он окончательно хотел убедиться в том, во что трудно было
поверить, но что не вызывало уже никакого сомнения. Там, на южном берегу, в
раздавленных танками траншеях, на разгромленных позициях батарей, начали вести
огонь, вступали в бой те оставшиеся в окружении, отрезанные от дивизии, кто, по
всем расчетам, никак не должен был уцелеть и не числился в живых.
– Мои, мои хлопцы! Товарищ командующий, видите!
Дышат, оказывается! Расчудесные мои ребятки! Молодцы!
Оч-чень молодцы! - растроганно и взволнованно говорил где-то рядом крепкий
молодой голос Деева среди ветреного гула на НП, захлестывающего брустверы,
среди криков связистов, оживления вокруг.
И эта прорвавшаяся ликованием нежность Деева и вместе
молодая хвастливость его теми, своими ребятками из первых траншей, казалось
давно обреченными, но вот же продолжавшими бороться, - эта открытая его
размягченность, слабость не раздражали Бессонова, а наоборот: услышав возгласы
Деева, он, не обернувшись, с горькой судорогой в горле опять подумал, что
судьба все-таки благодарно наградила его командиром дивизии.
Сумрак декабрьского утра разверзался багряными щелями
танковых выстрелов, гремел перекатами эха, соединенными волнами грома над
степью, все слитнее клокотал моторами, пронзался стремительными светами
беспорядочно то там, то тут распарывающих небо немецких ракет. Немецкие танки,
как разбуженные, поднятые облавой звери, злобно огрызаясь, в одиночку и сбитыми
в отдельные стаи группами отползали от берега под натиском наших
"тридцатьчетверок", с ходу захвативших две переправы, по донесению,
пять минут назад полученному Бессоновым. Выбравшись на южный берег,
"тридцатьчетверки" шли наискось, ускоряя движение, наперерез,
охватывали справа и слева неприкрытые фланги вплотную сгрудившихся и будто
тершихся друг о друга немецких танков.
Из этого скопища машин, железно и страшно ревевших
затравленной стаей, приостановленной перед балкой, откуда наступали они утром,
поминутно стрелявших назад по северному и южному берегу, стали отрываться, не
выдержав остановки, одиночные танки, расползаясь в разные стороны. Затем над
сгрудившимися на той стороне машинами стремительно и высоко взмыла сигнальная
ракета, погорела в небе, зеленым дождем осыпалась в степь. И сейчас же чуть
сбоку и впереди немецких танков на высотке перед балкой зачастило, заморгало
пламя, замелькали под углом к небу пулеметные трассы - малиновые пунктиры в
темноту степи, в тыл немцам. Но на высотке не могли быть наши. Стрелял,
оказывается, немецкий крупнокалиберный пулемет - по трассам видно было, с НП.
– Чего это они, товарищ командующий? Опупели? По своим
лупасят? - сказал Божичко, переминаясь возле Бессонова в азартно-радостном
возбуждении от боя, оттого, что отходили немцы, оттого, что не ослабевал натиск
наших танков, и захохотал даже: - Ну дают гастроли, товарищ генерал!
Бессонов отпрянул от стереотрубы, приглядываясь к
несмещающимся по горизонтали очередям пулемета на высотке над балкой, сначала
озадаченный не менее Божичко. Но, различив задвигавшуюся по берегу в сторону
непрерывных трасс массу танков, понял, что немецкий пулемет направлением
очередей указывал в темноте танкам путь отхода по шоссе за балкой.
Он не объяснил этого Божичко, потому что всякие объяснения
отвлекали от главного, были излишними, могли нарушить что-то в нем самом, так
обостренное сейчас, что-то сжатое, горячее, как ощущение ошеломляющего успеха,
разгаданности чужой тайны, удовлетворенности мыслью, что случилось
предполагаемое, что введенные в бой корпуса, поддержанные артогнем в самом
начале атаки, внезапным ударом сбили немцев с плацдармов, захватили переправы,
вышли на южный берег и теперь, продвигаясь по той стороне, охватывали немцев с
флангов, а немцы откатывались на юг - в направлении пулеметных трасс. Он всегда
боялся легкого везения на войне, слепого счастья удачи, фатального покровительства
судьбы, он отрицал и пустопорожний максимализм некоторых однокашников,
сладостно-прожектерские мечтания в кулуарах штабов о Каннах в каждой намеченной
операции. Бессонов был далек от безудержных иллюзий, потому что за неуспех и за
успех на войне надо платить кровью, ибо другой платы нет.
"Подождать! - думал он. - Подождать из корпусов
следующих донесений! И не торопиться с подробным докладом в штаб фронта…".
Но когда, после вчерашних суток немецкого натиска,
поставившего всю оборону на волосок от катастрофы, после прорыва немцев на
северный берег, после потерь, напряжения, рассечения дивизии Деева, когда он
видел сейчас подожженные пехотные "оппели" на дороге в степи,
отходившие на юг немецкие танки, вспышки орудийных выстрелов, кинжальные язычки
ПТР вслед этим отползавшим к балке танкам, все жарко, до испарины на спине
сжалось в Бессонове, и он, силясь сдержать себя, выслушивая с непроницаемым
лицом свежие донесения по рации, сильнее втискивал в землю палочку
завлажневшими в меховой перчатке пальцами.
"Подождать, подождать еще", - останавливал он
неумеренные толчки порыва сию секунду пойти в блиндаж и, не спеша в радости,
донести командующему фронтом, которому полчаса назад докладывал о начале
контрудара. Донести, что немцы откатываются назад, что танковый и
механизированный корпуса развивают успех и им отдан приказ полностью занять
южнобережную часть станицы, продвигаться вперед, перерезать шоссе южнее
станицы.
А по южному берегу занимались везде пожары, перебрасывались
над крышами станичных домов лохмы огня, подымались и сталкивались заверти
разрывов на улочках, где теперь шел танковый бой.
Он подождал несколько минут, внешне спокойный, принимая из
корпусов доклады, окруженный знобким ветерком команд, всеобщего возбуждения на
НП, громких голосов, победных улыбок, довольного смеха. И уже кое-где
неприкрыто, с облегчением закуривали, то там, то тут щелкали портсигары,
затлели искорки в потемках траншей, будто фронт отодвинулся на десятки
километров, и командиры вдыхали вместе с папиросным дымом запах наконец-то
пойманной удачи. Слыша и видя это возникшее на НП ликование, Бессонов, против
воли еще сопротивляясь ему, сказал тихо и сухо:
– Прошу на энпэ не курить, а всем заниматься своими
обязанностями. Бой не кончился. Далеко не кончился.
Сказал и почувствовал брюзгливую бессмысленность замечания,
ненужную охладительность тона; и, нахмурившись, мысленно браня старчески
трезвую, многоопытную сдержанность свою, поспешно пошел к блиндажу связи мимо
штабных командиров, прячущих папиросы в рукава.
Минут через десять, доложив подробно командующему о
продвижении корпусов и поговорив с начштаба Яценко, Бессонов снова вышел из
покойно освещенного лампами блиндажа в траншею - ледяную, ветреную, серую - и
вдруг уловил, что за эти минуты что-то заметно изменилось, перешло в новое
состояние, сместилось в небе и на земле.
