"Нет, здесь никого не осталось, ни одного человека, -
говорил себе Бессонов. - Пулеметы и противотанковые ружья били из левых окопов,
левее батарей. Да, идти туда, туда!.."
Но тотчас из-за поворота траншеи донесся металлический звук.
И будто бы послышались голоса. Бессонов с тугими ударами сердца вышагнул из-за
поворота.
Навстречу ему из пулеметного гнезда белыми привидениями
подымались двое, с головы до ног косматые от снега. Обмороженные лица их были
сплошь затянуты в стеклянный лед подшлемников, а из подшлемников - глаза,
воспаленные морозом и ветром, в густых кругах изморози, устремлены на
Бессонова, выражая одинаковую оторопелость - не ожидали, по-видимому, увидеть
здесь, в омертвевшей траншее, живого генерала в сопровождении живых офицеров.
Матово поблескивали прямоугольные морские пряжки. На
порванной, прожженной плащ-палатке, расстеленной по бровке окопа, - куча дисков
ручного пулемета, собранных со всей позиции; рядом с пулеметом - на сошках
противотанковое ружье. Везде валялись свежестреляные гильзы: на бруствере, на
дне окопа. Видимо, оставшись вдвоем, пулеметчик и пэтээровец некоторое время
вели огонь из одного гнезда, соединенные в последнем усилии, локоть о локоть.
Судя по морским пряжкам, были эти двое из дальневосточных моряков, ставших
пехотой месяц назад на формировке армии, сохранивших памятью о прошлом тельники
и матросские пряжки.
Оба они оторопело встали перед Бессоновым, ничем не
отличимые друг от друга, в толстых и жестяных от снега и инея шинелях; и
закостенелые в твердую форму рукавицы их неуверенно ползли к шапкам. Обрывисто
дышали оба, слова не выговорив, точно не верили чему-то никак, обнаруживши
рядом с собой генерала и офицеров позади него.
Тогда огромный Деев, нарушая неписаные законы сдержанности в
присутствии командующего, первый ступил в пулеметный окоп пехотинцев, крепким
объятием притиснул к себе одного, другого; надломленно прозвучал его
растроганный, напрасно отыскивающий твердость голос:
– Выстояли, ребятки? Выжили? Товарищ командующий,
вторая рота… - И, недоговорив фразу, посмотрел Бессонову в глаза с выражением
умиления и потрясенности.
Слова, которые должен был сказать в ту минуту Бессонов,
тенями скользили в сознании, не складывались в то, что чувствовал он,
показались ему никчемными, мелкими, пустопорожними словами, не отвечающими
безмерной сути увиденного им, и он с трудом произнес:
– Кто-нибудь из командиров жив?..
– Никого… Никого, товарищ генерал.
– Раненые где?
– Человек двадцать на тот берег переправили, товарищ
генерал. Мы из роты одни…
– Спасибо вам!.. Спасибо вам от меня… Как ваши фамилии,
хочу знать! - Он еле расслышал их фамилии, обернулся к Божичко, в молчании
разглядывавшему двух счастливцев с завистливым и мучительным удовольствием
человека, понимающего, что такое после вчерашнего боя остаться в живых, воюя в
боевом охранении; и, когда Бессонов через силу, глуховато сказал: "Дайте
два ордена Красного Знамени. Вам, полковник Деев, сегодня заполнить наградные
листы", - Божичко с радостью вынул из вещмешка, подал Бессонову две
коробочки, а тот, прислонив палочку к стенке траншеи, шагнул к этим двоим,
окаменевшим, неочнувшимся, вложил им в несгибающиеся рукавицы ордена и,
отвернувшись, вдруг скрывая нахмуренными бровями сладкую и горькую муку,
сжавшую грудь, передернувшую его лицо, захромал по траншее, не оглядываясь. А
ветер наваливался с севера, перебрасывал за пылающую станицу звуки боя справа,
за балкой, порывами нес с берега колкой снежной пылью, выжимал слезы в уголках
глаз Бессонова; и он ускорял шаги, чтобы сзади не увидели его лица. Он не умел
быть чувствительным и не умел плакать, и ветер помогал ему, давал выход слезам
восторга, скорби и благодарности, потому что живые люди здесь, в окопах,
выполняли отданный им, Бессоновым, приказ - драться в любом положении до
последнего патрона, и они дрались и умирали здесь с надеждой, не дожив лишь
нескольких часов до начала контрудара.
"Все, что могу, все, что могу, - повторил он про себя.
- А что я могу сделать для них, кроме этого спасибо?"
– Кухня!.. Артиллеристы, товарищ командующий. Батарея.
Та самая!.. - крикнул Божичко, догнав его, и запнулся, удивленный, почему-то
избегая глядеть на мокрое, неузнаваемое лицо Бессонова, какого не видел ни
разу, и, тотчас же отстав, зашагал сзади к обрыву берега, где, слабо дымя,
стояла сиротливо-одинокая полевая кухня.
Эта кухня, появившаяся на южном берегу вслед за нашими
танками, была батарейной кухней, которую привел сюда старшина Скорик.
Когда за спиной на захваченном немецком плацдарме бой достиг
наивысшей точки и потом начали выползать оттуда через переправы правее и левее
батареи немецкие танки, Дроздовский прекратил тщетные попытки связываться по
рации с КП артполка - и без того ясно стало, что произошло. И в течение
получаса Кузнецов, не дожидаясь никакой команды, выпустил по переправившимся на
южный берег танкам все оставшиеся семь снарядов и, выстрелив все, отдал расчету
приказ - взять автоматы, уйти в ровики и встретить огнем начавшую отход пехоту.
На тяжелых, крытых брезентом вездеходах и "оппелях" немецкая пехота
отступала по проселку стороной, далеко слева, и там, на левом фланге, вели
огонь по ней несколько одиночных орудий, оставшихся от соседних батарей, и два
каким-то чудом уцелевших станковых пулемета впереди.
Они четверо - расчет Уханова, остатки взвода, - замерзшие,
обессиленные, опустошенные событиями прошлой ночи, еще полно не осознавая, как
это началось на северном берегу, почему так спешно оставляют свои позиции
немцы, заняли места в ровиках, то и дело дыханием отогревая руки и затворы
автоматов, чтобы не застыла смазка. Кузнецова знобило. Уханов постукивал по
предплечьям рукавицами. Нечаев и Рубин подчищали лопатами бровку перед
бруствером. Работали молча: думать, говорить не было сил. Так прошло более
часа. И в тот момент, когда в фиолетовом полусвете утра следом за нашими
танками, слева на бугор, как сама невозможность, выскочила галопом полевая
кухня, понеслась, сумасшедше подскакивая в выемках воронок, к батарее, в те
секунды, когда старшина Скорик с озверелым лицом остановил кухню в десяти шагах
от орудия, матерясь на носившую боками лошадь, соскочил с козел и побежал к
ним, путаясь в длинных полах комсоставской шинели, сознание еще не постигало
реальную радость случившегося. Даже когда старшина зашелся криком:
"Хлопцы, к вам я… продукты!.." - и прибытие, и
крик его не воспринимались земной действительностью, а были слабыми отблесками
другого мира, отстраненного, неощутимого почти. Никто не ответил ему.
– Люди ж где?.. Неужто четверо вас, четверо?..
Старшина забегал глазами по безлюдным позициям батареи, по
обугленным подбитым немецким танкам, затоптался на огневой в щегольских
комсоставских валенках, издал невнятный, мычащий звук, кинулся обратно к кухне.
Взвалил на спину термос, два вещмешка, набитые, по виду, буханками хлеба и
сухарями, бросился на полусогнутых ногах опять к орудию, свалил вещмешки на
кучу стреляных гильз между станинами, бормоча:
