Не менее головокружительна почти божественная доверчивость императора и его же решительность. Ни грана сомнений, никакой веры совпадениям: нимало не медля, он отправляет людей туда, куда указано, и находит то, что было обещано.
В Поднебесной никого не удивишь книгой в стенном тайнике или вещими снами. Однако именно в «Гуань Инь-Цзы» идея неразличения сновидения и яви (также не новая для китайской литературы) впервые получает совсем уже головокружительное завершение. Здесь утверждается, обосновывается и иллюстрируется порождающая, формообразующая, творящая сила сна. В главе шестой, например, говорится: «Мирские люди различают свою боль и боль, испытываемую другими… Но и во сне человек тоже различает свою боль и боль других людей, видимых им в сновидениях… Но кто же здесь «я», а кто «другие люди»?… Кто же здесь спит, а кто бодрствует?…»
Возможно, именно эта сила делает исторические лица предания неотличимыми от лиц легендарных. С одной стороны, император и слуги его, взламывавшие стену, летописно бесспорны. С другой – Лао-Цзы и его ученик с пограничной заставы, прозванный Гуань Инь-Цзы, – не более (но и не менее) достоверны, чем Пифагор или Христос. И, наконец, где-то, в каких-то звенящих пространствах меж этих сфер, воспаряет скромный информатор императора, даос Тянь Тун-Сю, оставшийся в истории исключительно благодаря тому, что его посетил во сне мифический Лао-Цзы с известием о потаенной книге.
Когда оглядываешь эту историю в ее обратном, так сказать, хронологическом порядке, невольно утешает надежда на то, что все ее герои рано или поздно окажутся персонажами одного сновидения, которое пока еще (слава небесам!), пока еще длится.
И, может быть, правы те, кто уверяет, что пролетело после еще сколько-то дней или даже встреч у колодца Карампана, и самым острым воспоминанием до времени оставалась не береговая панорама Котора с бастиона и башни Контарини, а кенийский кофе с кайенским перцем на кончике ножа…
Но так ли это – мы не знаем.
Книги и башни – напоминают нам – не выходили у Дана из головы, пока не промелькнул вдруг (хотя и не ясно, когда) очевидный, но странный вопрос. Настолько очевидный, что было странно, отчего Дан не задал его себе раньше.
Почему, спохватился он, в компьютере самого Иосифа не осталось ни текста этого китайского эссе, ни каких-либо следов, ведущих к нему? Ведь в архивах Иосифа царил идеальный порядок, и не составляло труда найти там прежние его работы: и оригиналы, и переводы, и черновики, и справки. Конечно, эта пятиминутка была ни на что не похожа: Дан попытался представить себе, как она появилась на свет – точнее, всплыла из небытия, чтобы стать звуком (благословен будь DJDJ и его киберпогреба!) – и вопросов становилось все больше.
Что-то же – терзал себя Дан – что-то же подтолкнуло Иосифа к тому, чтобы перед праздником Камелий рассказать слушателям «Радио Монтенегро» именно эту историю, в которой не было ни праздника, ни камелий, и – главное – ни капли кофе?
Значит, он думал о ней, наверное, не один вечер, копался в книгах, блуждал по сети. Скорее всего, набросал два или три варианта, распечатывал, правил. Потом – неизбежно – набрал и снова распечатал окончательный текст, накануне отправил электронную версию обычным путем через внутренний шлюз на сайт, вышел по графику в прямой эфир и зачитал его. После чего вернулся домой в Пераст, через пару часов принял гудящую компанию сослуживцев в ночи, а еще через день заснул и не проснулся…
Где, недоумевал Дан, следы этой работы, и что же произошло после того ночного эфира?
Либо Иосиф почему-то предпочел готовить свое последнее эссе на личном ноутбуке, который Артичелла вернула девственно чистым, либо, если он все же трудился как обычно, кто-то старательно затер плоды этого труда не только на студийных серверах, но и на большом компьютере в его кабинете…
Но зачем? Кому и чем могла навредить эта маленькая притча, невинная сказка о страже западной заставы, и почему оставили нетронутым все остальное?
Или не оставили?
Или – хуже того – не разыгралось ли попросту воображение, сотканное из той же материи, что и наши сны, – и тут вообще не случилось ничего, кроме банальных технических сбоев, ошибок или вирусов?
И теперь – здесь и теперь – не все ли было, в сущности, равно?
Может быть, поэтому – подсказывают нам – и не стоит изумляться так, как изумился вскоре DJDJ за столиком в «Портобелло», когда Дан снова принялся расспрашивать его о последней вечеринке в доме Иосифа. Нельзя ли, – настаивал он, почему-то отодвигая виски, – нельзя ли припомнить точнее, что рассказывал Иосиф о башнях Котора или иных башнях – что именно, какими словами?
Но как ни стремились оба навстречу друг другу сквозь ломкое крошево языков, – ничего нового Дану услышать не удалось.
DJDJ добавил только, что Иосиф, каламбуривший на каждом шагу, рассуждал долго, а закончил (по-английски, кажется) чем-то вроде этого: башни Китая, рассмеялся он, эти одинокие великаны, не заселены привидениями, как в Европе, но сами могут обступить ваши сновидения наподобие призраков – not haunted but lonely haunting giants, dreamy high towers…
Вот почему некоторые говорят, что нам позволено только рассказывать, и по той же причине (согласимся, пожалуй), очень скоро все это само собой начало забываться или казалось забывающимся.
В самом деле, что особенного было в том, что Иосиф Кан увлекся даосами и ему не терпелось поделиться с кем-то некой мыслью, находкой, метафорой? И если в речах Артичеллы и DJDJ обстоятельства места и времени совпадали не всегда – что с того? Много ли толку было в том, чтобы разыгрывать Шерлока Холмса на пустом, то есть совершенно опустевшем месте, в этих давно прошедших временах?
Вот почему – само собой – все стало забываться довольно быстро.
Правда, иногда, надо признаться, когда случалось Дану, по привычке вернувшейся, нарезать круги возле стола в кабинете и на глаза ему попадалась коллекция башен-коробков на третьей полке – в памяти всплывало: lonely haunting giants, dreamy high towers…
И почти всякий раз (согласимся и тут) он спрашивал себя: если в странствующей душе Иосифа жил, судя по всему, поэт, почему он не оставил ни одной стихотворной строчки ни на каком языке?
Так было и в тот вечер, когда бокельский ветер набрал достаточно ноябрьской силы, чтобы продуть самые изогнутые улицы в городе Котор, и завывал за окном особенно заунывно. Накануне Дану пришлось просмотреть наспех тексты почти всех эссе Иосифа. Ему хотелось убедиться, что его не забросит на тропы проторенные. Он думал об истории кофейных табу – о приключениях кофе на границах языков и цивилизаций. Например, о том, что Православная церковь Эфиопии запрещала его прихожанам как напиток мусульман примерно в то же время, когда в Оттоманской империи кофе не был дозволен мусульманам, а в других землях Ислама его проклинали как зелье еретиков-суфиев…
Ветер выл.
Дан шагал из угла в угол. Остановился у стеллажа, долго глядел, как бы не видя, на собственное отражение в стеклянной дверце. Зачем-то открыл ее и начал машинально передвигать с места на место коробки-башни: Empire State Building, La Tour Eiffel, Torre di Pisa – и тут мизинец его ткнулся в блеклый коробок кирпичного цвета – нечто вроде китайской пагоды.
