Для того, отвечал Дауд аль-Исфахани, два этих слова рядом, что речь Кур’ана разлита во всех направлениях пространства и времени и не знает границ. Остальное же – шелест буквенный и бормотание бисера и не касается сущностей или речи звучащей, быстротекущей. Ведь названия Сур, то есть имена, не являются частью Кур’ана, а даны позднее людьми-переписчиками, и знающие насчитывают в Книге двадцать три такие Суры с двойными наименованиями.
И потом, усмехнулся он, разве меняется что-либо от того, к примеру, что друга его тоже зовут двояко: одни – Хунайн ибн Исхак, а другие, узнавая в нем ассирийца и человека Писания, – на манер иудейский – бин Ицхак?
Так речь их лилась, углубляясь, и беседа протекала до самого заката.
И, может быть, от напитка незнаемого Хунайн ибн Исхак словно бы воспарил в сумраке между явью и сном – и потому ни за что не вспомнил бы, когда покинул его Дауд аль-Исфахани, с какими словами? Но и много лет спустя он не мог забыть изумлений того вечера, оставившего, подобно напитку, столь сладостное послевкусие – вслед за горечью, сиюминутной и жгучей…
И, кажется, более всего его не переставали изумлять приключения слов.
Любопытно, вспомнилось ему, что порою люди Киблы гораздо тоньше понимают природу и учение Исы ибн Марйам, чем многие люди Креста, единоверцы. Как толково в тот вечер рассуждал друг его Дауд о том, например, что невообразимое греческое слово «богородица» (теокостос) тоже нужно признать выдумкой переписчиков, пустым, ничего не обозначающим именем, неприложимым к жизнеописанию земной женщины, матери Исы (да будет над ними молитва и мир!). И уж совсем невозможно соположить это слово с верой тех, кто продолжает называть Марйам девой. Но удивительно: сам Дауд при этом был убежден в том, что Кур’ан не содержит никаких иносказаний и каждый стих его следует читать буквально, а подлинный и тайный смысл Книги заключен в сочетаниях изолированных букв, что не образуют арабских слов, но открывают некоторые Суры и среди ученых зовутся аль-мукатта’ат – «сокращения». И в тот вечер, как и прежде, Дауд не уставал уверять, будто с каждым днем разгадка этой тайны все ближе – особенно теперь, когда он догадался применить к аль-мукатта’ат «Книгу об индийском счете» великого аль-Хорезми, предшественника Хунайна в собраниях Байт-аль-Хикма…
Вспоминая все это, Хунайн ибн Исхак опять улыбнулся, вдохнул влажный воздух с берега Диялы и решил вернуться в дом.
Любопытно, думал он, ждала ли этой ночью друга его Дауда заветная встреча с теми, кого писцы и толмачи зовут меж собой насельниками памяти и божками повествования – похотливым, вороватым, уклончивым, льстивым и вкрадчивым народцем? Или это будет ночь, про которую здешние поэты любят писать, что в глубине ее «рыдают соловьи и расцветают розы»? Или Дауда – как самого Хунайна – начнет одолевать сон?
Он улыбнулся еще раз, когда взгляд его – вслед за дрогнувшим пламенем лампы – упал на любимые обсидиановые четки, подарок несравненного аль-Хорезми.
Сердца, ощутил Хунайн ибн Исхак, снова коснулось дуновение надежды.
Он принялся привычно перебирать четки, прислушиваясь к говору зерен, иногда придавливая самое крупное, с подпалиной: ему вспомнилось, как по молодости это зерно огорчало его, словно присыпанное пеплом или пылью полынной, а потом, с годами, полюбилось…
Он не сомневался теперь, что наутро все загадки Артемидоровой «Онейрокритики» разрешатся сами собой и тоска развеется – стоит только выспаться хорошенько.
Он начал молиться перед сном, не выпуская четок, но, кажется, уснул все-таки, а когда очнулся, понял с недоумением, что продолжает спать, но не помнит последних слов молитвы, зато совершенно отчетливо и ясно видит Артемидора в Далдисе.
Артемидор сидел на теплых ступенях под пятнистою тенью орешника и, почесывая пегую бороду, разговаривал с сыном, тоже Артемидором, который присел двумя ступенями ниже.
И первое, чему изумился Хунайн ибн Исхак, был первый же вопрос, мысленно заданный самому себе по-гречески: «Откуда известно, что ступени теплые?» «И возможно ли, – спросил он себя следом, – чтобы вечером в Далдисе тишина была так прокалена пеклом, что приглушено и дымчатое свечение розы и даже колодцы как будто оглохли?»
А через миг он изумился собственному изумлению, поскольку в остальном – в том, что он видит и слышит не кого иного, как Артемидора Далдианского, снотолкователя, – у него не было ни малейших сомнений.
Об Артемидоре говорили, будто он был из тех, кто умеет летать на стреле, и больше того – различает полет на острие стрелы и меж ее оперенья…
И вот слова, которые явственно расслышал Хунайн ибн Исхак, изумляясь все сильнее, – слова, которые для него оказались началом, а для Артемидора, видимо, – окончанием рассуждения:
«И тогда, мой сын, – сказал Артемидор, – ты не забудешь уже этого сквозящего полета и как бы подсушенного шелеста душистой хвои в верхушках сосен… И не забудешь путей к нему.
Теперь, когда из пяти видов снов ты научился с легкостью выделять те сновидения, которые только и подлежат толкованию в их пяти разновидностях, я расскажу тебе главное.
Ремесло снотолкователя позволит тебе никогда не знать нужды. И потому я разделил труд на пять книг: три всеобщие и две сокрытые. Помни, что к тебе обращены две последние с тем, чтобы пользовался ими только ты сам, а не приобщал к ней многих, распространяя списки.
Но это – дело внешнее, ремесленное, подобно перечню истинно сбывшихся снов. Помни, что большинство людей видит не такие сны, как те, кто умеет их толковать.
Вот почему, когда в ремесле онейрокритики ты достигнешь совершенства и станешь замечать, что тебя уже нечем удивить, – тогда, но не раньше ты сможешь, наконец, начать приближение к тому, что скрыто под ремеслом, словно течение под волной прилива, чем занимаются не ради богатства и не с публикой, но в полноте одиночества.
Ты отправишься в путь по тем указателям и со всеми остановками, что я расставил для тебя в книгах, – никуда не сворачивая и не отступая. Никуда не сворачивая – повторяю – и не забегая вперед: идти нужно будет след в след, помня все, о чем я рассказывал тебе.
Например, не следует пытаться скрытно или явственно проникать в чужое сновидение прежде, чем сам научишься уверенно видеть сны по собственной воле в отмеренные дни луны убывающей. А без навыка проникновения в сны живых нельзя и помыслить о соприкосновении со снами великих умерших. И так далее.
Помни об этом, чтобы не впасть в заблуждение.
Ключи даны, пути прочерчены, указатели расставлены.
Не забывай, мой сын, что вначале будет слово с удвоенной «гаммой», а затем снящиеся буквы ты будешь распознавать через числа, а числа – через буквы…»
Тут Артемидор прервался внезапно, повернулся и, затенив глаза ладонью, спросил, прищурившись на Хунайна в упор:
