На другой день, к вечеру, появилась в Скайпе та, что была когда-то Гризельдой, а потом – Аминой или Нормой.
«Я в Венеции, – сказала она. – Пара смешных мастер-классов для VIP-племянниц. Шарлотта и Саломея. Завтра заканчиваю, и потом – целых две недели свободы… Знаешь, выпить «Кристалл» есть с кем, а вот «Фрапен» – абсолютно не с кем… Может быть, приедешь? Я уверена, что тебя отпустят хотя бы дней на десять – хотя бы перед этим грандиозным празднеством, которое затевают у вас в этом году на фестивале камелий – не слышал? Возьми отпуск… Пора тебе, наконец, увидеть оригинал – то, чему двести лет подражают городки Монтенегро на заливе, – Венецию зимой, почти без туристов. Здесь через три дня кончается это карнавальное безумие – все опустеет… И останется – как там? – «больше лиц на стенах кафе, чем в самом кафе…» Безлюдно и тихо. От одних туманов можно счастливо оглохнуть… Сплошной Бродский вокруг и Кузмин внутри. Правда, лютни не обещаю… Просто будем, как серебряные форели, разбивать лед меж зеркал… Только не надо ехать через Дубровник или Триест, ни на машине, ни на автобусе. Черногорские номера их раздражают, да и кто знает, что им придет в голову на границе при виде твоего паспорта – они меняют правила каждые полгода. Лучше самолетом прямо из Подгорицы через Вену: взлетел после обеда – и к ужину уже на месте… Когда закажешь билеты – позвони Алие в Триест, у нее все отлажено: она забронирует тебе номер в Bauer Hotel на Campo San Moise и устроит трансфер. Куртку теплую не забудь… и шарф, и шапку обязательно. Здесь ветра».
И мы не станем отсюда следовать за сомневающимися в том, будто нельзя представить кого-то, кто знал бы и видел больше нас. Но, скорее, присоединимся к тем, кто напоминает, что порою и речь поэтов не всегда поспевает за речами любовников.
Ибо одни говорят, что двое в Венеции проводили вечера на улицах, «вьющихся угрем», слушая, как «скрипичные грифы гондол издают вразнобой тишину», наблюдая, как купола – к ночи – «меркнут, словно люстры в опере, идут медузами на убыль». А другие уверяют в обратном: только сквозь стекла отеля, «на заре зеленоватой», они изредка следили «за узорами едва заметной зыби в канале, забросив сети в раскосый блеск зеркал позади…»
И потому мы оставляем здесь лишь немногое из того, что было произнесено той зимой в Венеции, которая и в самом деле – из окон Bauer Hotel на Campo San Moise – выглядела, как толчея фарфора и битого хрусталя.
«Если бы тебе посчастливилось чуть больше, – улыбалась она, накрывая ему лоб ладонью, – из тебя мог бы получиться настоящий венецианец – зоркий и порочный, каких здесь только и встретишь, что зимой… А если бы немного повезло нам, мы увидели бы чудо – город Святого Марка в снегу… Но уже не в этот раз, видимо… Хотя… у меня какое-то странное чувство, как будто впереди у нас – долгое-долгое путешествие…
А что глаза устают без снега – это я помню. Веки точно подпалили, и постоянно хочется спать – правда? Хорошо помню…
У меня есть подруга, русская художница – она уехала давно, намного раньше меня, и перебралась в Урбино, город Рафаэля. Это на юг, через Болонью, отсюда часа три на машине. А родилась и полжизни провела в Нижнем Новгороде – как она выражалась, барочный город, в котором одни заборы и почти всегда осень… Уезжая, шутила, что жизнь в России намертво вколачивает в нас один железобетонный навык – «следите за руками»… А следить – смеялась она – все-таки хотелось бы за кистью художника или мыслью поэта… Теперь она говорит, что нигде в мире, кроме Урбино, жить бы не смогла – но и ей поначалу бывало тяжко, особенно на побережье в январе-феврале. Тут же никакой тебе «ошеломительной зимы, ни кремнистого небосвода». И «рассвет не горит ежеутренним спиртом…» Тем более у вас, на заливе, где Новый год встречают с «Дайкири Мулато» под пальмами и, чтобы увидеть снег, надо подниматься в горы… Так вот, она все успокаивала: переживешь первую зиму без снега – дальше будет легче. Быстро привыкаешь и начинаешь ценить другое…»
А через день – или два? – в остроугольных сумерках крохотной кондитерской между театром Fenice и Campo SantAnagelo, где их угощали «лучшим кофе и тирамису в Венеции», он почему-то вспомнил, как она предостерегала его под Москвой и инструктировала на случай, если явятся вдруг какие-нибудь «Гулкин и Закоулкин», а явился меж тем восковой и поджарый, с угрюмой фамилией, в которой – как ни ставь ударение – все выходило неприлично: Залубов, хотя, справедливости ради, случалось встречать и других, безымянных. А потом, отсмеявшись коротко, спросил, не знаком ли ей человек из корпоративной безопасности, которого в городе Котор все зовут герр Манн?
«Да, – сказала она. – Коренастый, с физиономией велосипедиста? Ну, такое целеустремленное лицо, как бы только что освистанное ветром? Его настоящая фамилия – Рихтер… если она вообще есть. Он из поволжских немцев, полиглот, с Джаном уже много лет, кажется… Когда-то был даже приставлен к нашей дирекции. Давно – в самом начале, и совсем недолго. Очень неприятный, прилипчивый взгляд. Онетти сказал бы, «искушенный статистикой». За что он сейчас отвечает – не знаю, но, по-моему, по-прежнему фигура не из последних в одной из структур. И радио, наверное, курирует тоже… Что-то случилось? Какие-то неприятности с ним? Может быть, мне позвонить Джану?»
Дан пригубил кофе и покачал головой.
Не сразу – подсказывают нам – но покачал головой.
И тем же вечером – или ближе к ночи? – лежа навзничь в сбитой пене млечных теней и подушек в ее коленях, он спросил, не страшно ли ей: что будет, если тот, кого почтительно зовут аль-Бунн, узнает про них – ведь они не слишком осторожны, и герр Манн отчего-то закружил поблизости, а в состязании щепетильных с внимательными победителей не бывает?
«На этот счет можно не беспокоиться, – сказала она. – Ему не интересно… Тут давно все выяснено и обоюдно оговорено… Не первый год… Fair play… В определенных границах, конечно… Высокие договаривающиеся стороны… и так далее…»
А потом – снова подсказывают нам – он говорил еще тише, почему-то прижимая к переносице опрокинутую ладонь: жизнь его тоже как будто бы закалена статистикой, и хотя ему полагалось бы сойти с ума от незаслуженных даров Адриатики, здесь всех подстерегает случай, и потому правильнее быть если не предупрежденным, то предуготовленным. Что если тому, кого зовут аль-Бунн, все опостылеет или по какой-то причине он решит «закрыть лавочку», включая, а вернее – выключая из эфира неприбыльное и непрофильное «Радио Монтенегро»? Всем, естественно, будет нелегко, но куда деваться чужеземцу без имени, у кого нет ни настоящего дома, ни паспорта, ни работы? Чем тогда обернутся дары и спасение, когда все разлетится прахом над заливом и не останется ничего: ни голоса, ни отголоска в балканской новелле; и даже имя, как был предсказано, «не мелькнет в примечании к названию эмигрантского кладбища»?
«Я больше не дам тебе коньяка, – улыбнулась она. – Вот уж точно: вколочено стальным костылем… Как будто ТАМ ты не жил безымянным отшельником в железобетонных джунглях и тебе было что терять… И потом, все, чего ты опасаешься – я не думаю… На него не похоже… Знаешь, я несколько раз наблюдала, как он развлекает гостей своим искусством готовить кофе. Например, показывает обжарку зерен редкого островного сорта – из Сулавеси, кажется. Они, видишь ли, почти не темнеют при жарке, и потому их обжаривают «на слух», и высший пилотаж – погасить огонь точно до второго щелчка боба, за секунду, иначе пережаришь… Он обожает это шоу, и я ни разу не видела, чтобы он ошибся: погасил, и тут же – второй щелчок… Поразительно. И совершенно непонятно, чего тут больше – расчета или интуиции… И в этом он весь, понимаешь? Зверское чутье, демонстративная пунктуальность и привычка выполнять любые свои обещания – иногда до одержимости и в таких мелочах…
