— Так вы отпускаете меня?! — все так же искренне изумилась Катарина. — Вы, Скорцени, не станете стрелять в меня?
— Можете считать, что мне и в голову не приходило казнить вас, — пробубнил штурмбаннфюрер своим камнедробильным голосом. — Только не надо истязать меня признательностью. Мне пришлось отправить на тот свет сотни таких, как вы.
— Тем не менее буду вспоминать о вас как о святом.
— Просто это единственное, что могу сделать для вас. И никакой кардинал, никакой папа римский, святой апостол и даже Бог не сделает для вас больше. Вы поняли меня, Катарина, Марта, Мария, как вас там еще?..
— Да, да. Храни вас Господь.
— Все. Вон отсюда! К шоссе. Я сказал: двигайтесь к шоссе!
Скорцени поднял сумку, швырнул ее к ногам девушки и зашагал назад, к вилле.
— Я люблю вас, Скорцени, — едва слышно проговорила девушка, глядя ему вслед. — Я люблю вас! — почти крикнула она. — Как можно любить только сатану! [57]
60
Возвращаясь на виллу, Скорцени неожиданно наткнулся на Лилию Фройнштаг. Она сидела на невысоком пеньке, привалившись к стволу кипариса, и глаза ее были полузакрыты.
— Вы не пустили ее в расход, Скорцени, — решительно покачала она головой, останавливая штурмбаннфюрера. — Для этого вам просто не хватило мужества.
— Мужества для этого как раз не нужно было, — обронил он.
— Но вам его не хватило, — стояла на своем Фройнштаг. Глаза ее все еще оставались полузакрытыми и вознесенными к небесам. Чувствовалось, что так ей легче сдерживать себя. — Вы решились оставить в живых такого свидетеля, оставлять которого ни в коем случае нельзя было.
— Как вы оказались здесь, Фройнштаг? — спокойно, хотя и строго, поинтересовался Скорцени, пытаясь перевести разговор в более безопасное русло.
— Как оказалась? Вы прекрасно знаете как, а главное — что привело меня сюда, штурм-банн-фюрер… Точно так же, как известно, что отпускать вашу Марию-Катарину нельзя было. Ни при каких обстоятельствах.
— Почему?
Фройнштаг осуждающе взглянула на Скорцени. Он не имел права задавать этот вопрос. Который слишком наивен для того, чтобы на него можно было ответить двумя-тремя словами.
— То есть что значит: «почему»?
— Потрудитесь объяснить, почему, на ваш взгляд, эту женщину ни при каких обстоятельствах нельзя было оставлять в живых.
— Не будь вы Скорцени, я бы очень даже просто объяснила вам, почему! — нервно выпалила Лилия, подхватываясь со своего лесного трона. — Но вы же понимаете, кто вы и кто я.
— Относительно вас у меня теперь значительно больше ясности, чем в отношении себя. Вы уж извините, Фройнштаг.
Скорцени медленно, не спуская с Лилии глаз, надел тонкие кожаные перчатки и положил руку на открытую кобуру пистолета.
— Что, штурмбаннфюрер, что?! — испуганно попятилась от него Фройнштаг. — Я понимаю, что превысила свои полномочия, но считала, что…
Скорцени играл желваками, устрашающе подергивая при этом шрамами.
— Если хотите услышать заверения в том, что я не донесу на вас ни Кальтенбруннеру, ни гестаповскому Мюллеру?..
Штурмбаннфюрер хищно улыбнулся, освещая свое умиление багровыми шрамами изуродованной щеки. Это была та «улыбка Квазимодо на лице камикадзе», которая леденила душу не только Лилии Фройнштаг, но к которой не могла привыкнуть даже она, женщина, безумно влюбленная в этого человека, делившая с ним постель.
— В любом случае я обязана была заверить вас в этом. Дабы вы не сомневались, — окончательно растерялась Лилия.
— Вот именно: обязаны были, унтерштурмфюрер. Хотя, признаться, я плохо представляю себе, как бы выглядел этот донос. Особенно гестаповскому Мюллеру.
— Обыкновенно. Как все остальные доносы, — слегка осмелела Фройнштаг. — Но мы с вами не о том говорим. Только что вы хотели пристрелить меня, Скорцени. Я почувствовала это.
— Я никогда не отказываю себе в таком желании. Если только оно возникло. Кажется, вы что-то говорили о доносе.
— Не измывайтесь надо мной. Если бы на месте Катарины оказалась я, на один патрон в магазине вашего вальтера, конечно же, стало бы меньше.
Скорцени расстрелял ее взглядом, демонстративно застегнул кобуру, как бы подчеркивая, что слишком ценит каждый хранящийся в ней патрон, и продолжил свой путь в сторону виллы.
61
Поднялось солнце, и каменистая тропинка парила, источая терпкий запах полуистлевшей хвои.
Немного успокоившись, Скорцени понял, что ему совершенно не хочется возвращаться на виллу и вообще выходить из этого леса. День войны, проведенный в одиночестве в лесу где-то в центре Италии… Чудесная мысль.
— Уж не знаю, что она там наговорила, эта стерва, — совершенно некстати возникла у него за спиной Лилия, — зато знаю, какую ошибку допустила я сама. Не следовало доверять ее вам — ничтожному влюбленному мужлану. Я сама должна была пристрелить ее. Даже без вашего ведома.
— Без моего ведома, унтерштурмфюрер, вы не вправе пустить пулю в лоб даже самой себе, — холодно заметил Скорцени. — У меня действительно возникло желание пристрелить вас, но не из-за того, что надругались над этой девушкой в бассейне, а из-за того, что осмелились следить за мной. Этого пока что не позволяет себе даже ваш любимец Кальтенбрун-нер. Не говоря уже о Мюллере.
Фройнштаг вызывающе, демонстративно рассмеялась.
— Я должен воспринимать ваше ржание, как признак сомнения? Или как возражение? — на ходу поинтересовался штурмбаннфюрер.
— Скорее как вежливое возражение, — простила ему ржание Фройнштаг.
— Что вы имеете в виду?
Лилия молчала.
— Что вы имеете в виду, Фройнштаг? — более жестко повторил свой вопрос Отто Скорцени.
— На вашем месте я бы не была столь уверенной, что вас совершенно оставили без опеки.
Скорцени промолчал. В другое время и при других обстоятельствах он, конечно же, потребовал бы доказательств. И сделал бы это настолько твердо, что, если бы Лилия действительно располагала хотя бы одним мало-мальски значащим фактом, она бы его выложила. Но сейчас штурмбаннфюрер счел недостойным себя задавать вопросы по поводу ничтожных подозрений разгневанной женщины.
— Я не ангел, Скорцени, признаю это, — иным, совершенно упавшим, покаянным голосом признала Фройнштаг. — Но моя ли это вина? Вы ведь знаете, что я шесть месяцев прослужила надзирательницей в женском лагере.
— Что из этого следует?
— Если вы не поняли, что значит полгода прослужить надзирательницей в женском лагере, я уже вряд ли смогу объяснить вам что-либо. Скажу лишь: то, что так шокировало вашу фурию и даже вас, мой штурмбаннфюрер, в этом лагере было обычным воскресным развлечением.
