Однако об этих достоинствах «королевской резиденции» знали пока что только Скорцени и Родль. Посвящать в ее тайны Фройнштаг они не собирались. Штурмбаннфюрер вообще предпочел остаться в машине, а квартиру ей открыл Родль. Но и он поспешил передать ключи прямо в прихожей, пообещав, что завтра ей позвонят.
— Но я все же имею право выходить из этой вашей королевской конюшни? — резко осадила его Фройнштаг.
— Куда угодно. При всей вашей непочтительности к апартаментам. С единственным условием: никому не называть свой адрес. И, что самое грустное, не имеете права приводить сюда гостей.
— Сутки как-нибудь потерплю, — прекрасно поняла Фройнштаг, каких гостей он имеет в виду.
— Еще вопросы?
— Под чьей опекой нахожусь? И кто должен позвонить?
— То есть хотите спросить, что это за странный тип со шрамами на лице, который даже не соизволил провести вас сюда?
— Вот именно, — мужественно согласилась Фройнштаг.
— Этот тип — штурмбаннфюрер Отто Скорцени.
Фройнштаг уронила на пол ключи и даже не заметила этого. Родль как человек воспитанный тотчас же поднял их и вновь вручил унтерштурмфюреру, по-мужски похлопав ее при этом по плечу.
— Да, тот самый первый диверсант империи и «самый страшный человек Европы», о котором сейчас так много говорят и пишут. Правда, на тех немногих снимках, которые вам, возможно, приходилось видеть в газетах, лицо его снято так, что шрамов почти не видно. А сам Скорцени позировать не любит. У нас это не принято.
— Почему же вы сразу?.. — заволновалась Фройнштаг. Она была одного роста с Родлем — под метр восемьдесят. И сейчас они оказались настолько близко друг от друга, что широкая, вызывающе выпяченная грудь девушки чуть не упиралась в его грудь. — Ведь надо было предупредить… Я бы, конечно…
— Что вы так заволновались, Фройнштаг?
— Потому что это Скорцени, Родль, — впервые назвала его по фамилии. — Для меня его имя значит куда больше, чем для вас.
— Разве что, — благоразумно отступил от нее адъютант Скорцени, не надеясь на свои нервы и монашеское благочестие.
— Как он узнал обо мне?
— Существуют досье.
— Это не ответ, Родль. Досье в нашей стране существуют на всех.
— Опасное наблюдение.
— Но почему-то вы встречали именно меня. Зная, что прибываю в Берлин и что именно этим поездом. Таких случайностей не бывает.
— Случаются, — кротко возразил Родль. — Но мы, в отделе диверсий СД, стараемся избегать их.
— Как вам удалость избежать ее в этот раз? Ну говорите же, Родль.
— Если скажу, то лишу возможности расспросить об этом самого Скорцени. Клянусь, вы многое потеряете.
— Но как он вышел на меня?! — лишилась Лилия всякой выдержки. — Это важно, поскольку я сама мечтала встретиться с ним и попроситься в группу, с которой он начнет следующую операцию. Какой бы опасной она ни была.
Родль покровительственно улыбнулся, однако в этот раз похлопать по плечу не решился, только едва заметно дотронулся.
— Жаль.
— Чего вам жаль? — таинственным шепотом поинтересовалась Фройнштаг.
— Теперь вам уже не о чем будет спрашивать Скорцени. Ответ вы назвали сами.
50
Строения, окаймляющие подземный бункер «Вольфшан-це», скрылись за полосой ельника, и тропинка, ведущая мимо контрольно-пропускного пункта северного сектора особой зоны, принялась безмятежно извиваться между могучими стволами старых корабельных сосен и россыпью молодых, все еще не растерявших жизненные силы пней. Разогретый, щедро настоянный на древесной смоле воздух наполнял легкие дурма-иящим запахом хвои, наркотически взбадривая весь организм. Эта отсеченная от большого леса первозданная роща, казалось, самой природой была создана для того, чтобы на тропинках ее зарождались великие тайны и коварные замыслы.
— Итак, место конференции нам теперь известно, мой фюрер. Цель ее — тоже, — медленно, с подчеркнутым почтением в голосе произнес Гиммлер, завершая свой доклад о подготовке к встрече «Большой тройки». — Точной даты мы пока что не знаем, но какой бы день ни был назван, времени у нас так или иначе остается крайне мало.
Гитлер остановился и задумчиво смотрел на открывавшийся между сосновыми ветвями синевато-белесый плес поднебесья, словно ждал, что решение ему подскажет само небо. Поэтому когда после солидной паузы Гиммлер назидательно поторопил его, что, мол, пора принимать решение, фюрер нервно передернул плечами.
— О каком решении идет речь, Гиммлер? — устало спросил он, не отводя глаз от безмятежно солнечного и совершенно безучастного ко всему, что здесь происходит, неба. — Что ты предлагаешь? — перешел на «ты», что всегда было признаком того, что фюрер то ли раздражен, то ли намерен повести разговор крайне откровенно. Он редко переходил на «ты», но если уж это случалось, беседовать с ним становилось очень сложно.
— Если бы «Большая тройка» была намерена вести дело к мирному соглашению с нами, на это рандеву были бы приглашены и представители рейха.
— Но мы туда не приглашены, Гиммлер.
— Это значит, что одна из основных сторон конфликта останется недопущенной к переговорам, способным определить судьбу всей Европы.
— Речь, вполне достойная Риббентропа, — недовольно проворчал фюрер.
«Но решение в таких вопросах должен принимать не я! — хотелось возмутиться Гиммлеру. — Фюрер —‘вы, так наберитесь же мужества…»
Но оказалось, что для того чтобы призвать фюрера к мужеству, нужно почти такое же мужество, какое способно приводить людей к вершинам фюрерской власти.
— Прошу прощения, мой фюрер, — избрал более надежную тактику Гиммлер. — Когда долго имеешь дело с чистыми политиками…
Не сравнение с Риббентропом обескуражило рейхсфюрера, хотя ему, конечно, известно было, сколь низко пали в последнее время акции министра иностранных дел. Он знал ту, особую тактику Гитлера… Знал ее, как никто иной. Заключалась она в том, что очень часто, когда надо было принимать какое-то сложное решение, которое могло стать непопулярным в народе или по крайней мере в дипломатических кругах, фюрер воздерживался от окончательной словесной формулировки.
Подведя собеседников к смысловому пониманию сути проблемы, он вынуждал кого-то из своего ближайшего окружения — Кейтеля, его, Гиммлера, Кальтенбруннера, Геббельса, того же Риббентропа — произнести вслух то, что в следующую минуту должно стать квинтэссенцией его приказа.
Все понимали, что идея принадлежит фюреру. Однако словесно материализовал ее все же начальник Генерального штаба, министр, посол или еще кто-либо…
Вначале эта тактика вызывала у Гиммлера чувство досады. Ему, человеку, в высшей степени преданному фюреру, казалось, что тот постоянно запаздывает с принятием решений, отдавая первенство человеку, которому оно попросту не должно было принадлежать. И тем самым уменьшает свои собственные заслуги перед рейхом.
