Фройнштаг уже выполняла задания службы безопасности в Италии, Югославии, Польше. Она видела себя таким же диверсантом, как «специалист по Африке» Виммер-Ламквет. Умела оставаться хладнокровной. Ей неплохо даются языки, пятью из которых владеет. Но… Если бы не это «но». До сих пор Лилия так толком и не смогла понять, почему ее вдруг перевели в лагерную охрану.
Ясное дело, ей преподнесли новое назначение как ответственное задание. Еще бы… Лагерь — это десять тысяч врагов рейха. У службы безопасности и там должны быть свои опытные люди. К тому же есть возможность познать характер врага, его язык. И все же Фройнштаг это не успокаивало. Ее авантюрная натура постоянно требовала риска, приключений, неожиданных, пусть даже опасных, перемен. Размеренное, скучное небытие концлагеря Лилию совершенно не привлекало. Хотя многие почитали за великое благо пересидеть хоть несколько военных недель в лагерной тиши.
Еще недавно Фройнштаг даже не догадывалась, что перемены наступят столь скоро. Повышение в звании, двухнедельный отпуск, встреча со Скорцени… Все это свалилось на нее, словно Божья благодать. А ведь так не бывает, сказала себе умудренная беспощадной жизнью Фройнштаг. Просто так, ни с того ни с сего, Божьи благодати на великих грешниц лагерных не снисходят.
«В любом случае тебе нечего расклеиваться», — окончательно попыталась прийти в себя Фройнштаг. Она была голодна, однако отправляться на поиски какой-либо пищи не торопилась. У нее еще есть время.
Ожил телефон. Звонок показался на удивление тихим и вкрадчивым. Лилия подняла трубку, выдержала проверочную паузу, приглашая собеседника засветиться первым. Но он упорно молчал.
— Слушаю вас.
Ответа не последовало.
«Проверяют, на месте ли, — спокойно восприняла старый телефонный трюк Лилия. — Может, Скорцени? Набрал номер, но не решился заговорить. Ты воспринимаешь ваше знакомство так, словно он успел влюбиться в тебя, — грустно улыбнулась Лилия, положив трубку на место. — Можешь успокоиться: до этого дело не дойдет. До постели — возможно, до любви — вряд ли. Так что смиритесь, унтерштурмфюрер Фройнштаг, Дитя Казармы, смиритесь».
Не раздеваясь, лишь скинув сапоги, она легла на диван и какое-то время молча, бездумно смотрела на завешанное тонким шелком окно. Ей чудились вышки, колючая проволока и колонны заключенных… Колонны, колонны… Созерцая все это внутренним взором, Лилия подумала о том, о чем обычно думала, глядя, как очередную партию истощенных узниц уводят к газовым камерам: «Господи, не я все это придумала, не мной, а тобой сотворен этот мир».
52
В этот раз Черчилль предложил полковнику О’Коннелу явиться с докладом к нему в кабинет. Полковник воспринял это как плохой признак. Ясно, что в своем кабинете премьер-министр и говорить с ним будет как высокопоставленное лицо. Но это эмоции. Их нельзя было принимать в расчет.
Ровно в шестнадцать О’Коннел стоял в приемной. Секретарь встретил его довольно холодно. Полковник сразу же почувствовал, что тот не был предупрежден о его визите.
— Извините, сэр, вы не значитесь среди лиц, которых господин премьер-министр имеет удовольствие принимать сегодня, — подтвердил его догадку этот привратный манекен-служака.
— Я так не думаю.
— Странно. Как я должен истолковать ваше заявление?
— Доложите господину Черчиллю, что прибыл Ирландец.
— Считаете, что этого окажется достаточно, сэр?
— От вас требуется только доложить.
Секретарь оглянулся на дверь кабинета. Он решался.
— Прошу прощения, сэр. Ирландец? Прикажете понимать это как фамилию?
— Я знал человека, фамилия которого Британец, — вежливо ответил О’Коннел. — Видимо, ему крупно не повезло в этой жизни.
— Он тоже был военным?
О’Коннел сочувственно улыбнулся: потрясающая логика общения.
— Так и будет доложено, сэр.
53
Черчилль сидел, навалившись грудью на стол и подперев сомкнутыми руками нос. Отчего тот казался еще более мясистым, а потому безмерным.
— Хотите сказать, полковник, что «сундук мертвеца» уже у них? — спокойно, не срывая с себя маски отрешенности, поинтересовался премьер-министр, глядя при этом не на стоящего перед ним полковника, а куда-то в сторону, скорее всего — в никуда.
— К сожалению, сэр. Тому есть подтверждение.
— Какое именно? — настороженно уставился он на полковника.
— Фотография, опубликованная немецкой газетой.
— Она при вас?
— Нет. Но я видел ее в нашем офисе, у генерала. Раздобыть ее — не составит особого труда.
— Так раздобудьте же, мистер О’Коннел, раздобудьте. Что вас останавливает?
«А ведь сейчас он смотрит на меня с тем же сочувствием, с каким я только что смотрел на его привратного манекена».
— Постараюсь.
— Ради любопытства: немцы знают о содержимом «сундука»? — Черчилль так и не предложил полковнику сесть. О’Коннел стоял перед ним навытяжку, словно провинившийся фельдфебель перед главнокомандующим.
— К сожалению, сэр. Вынужден признать.
— Об этом тоже сообщает германская пресса? — вновь поднял на него усталые глаза Черчилль. Но теперь в голосе его зазвучала уже не покровительственная великосветская ирония, а суровая тревога, откровенно приправленная обычным человеческим страхом.
— Косвенно. Указывалось, что приблизительно в течение десяти-двенадцати часов чемодан находился в руках офицеров СД. Он не поместился в самолете, который эвакуировал Муссолини с вершины горы Абруццо. Самолет был двухместный. Летело трое: пилот, Муссолини и Скорцени. Садясь в кабину, Муссолини пытался втащить и свой чемодан.
— Но ему этого не позволили, — отрешенно кивал Черчилль. — Для такого чемодана места в самолете не нашлось бы даже в том случае, если бы они втроем летели на огромной военно-транспортной машине.
— Уверен, что там, на Абруццо, они еще не подозревали, что в «сундуке мертвеца», как вы изволили выразиться, содержится нечто очень важное. Немцам и в голову не пришло, что, арестовав дуче, тайная полиция не изучила содержимое его сундука и не изъяла все, что может представлять хоть какой-то интерес.
— Вам бы такое могло прийти в голову?
— С трудом.
— А теперь письма перефотографированы, — мрачно подвел итог этого обмена мнениями Черчилль.
— Несомненно.
Премьер взглянул на него осуждающе. С какой легкостью (с каким легкомыслием!) полковник от контрразведки согласился с этим! И не похоже, чтобы ощущал какое-то угрызение профессиональной совести.
— Тем не менее до сих пор немцы не раскрыли сути этих писем. Точнее, не осознали их важности.
— Или попросту не спешат обнародовать их.
