— С ума они там все посходили, — почувствовал себя неловко обер-лейтенант. — Не могут потише.
— Все, что происходило между нами, они ведь тоже слышали.
— Я ведь не осуждаю, а завидую.
— Не ври. Ты, никак, еще не разучился стесняться. Сколько тебе? Вроде бы не стар.
— Двадцать один.
— Всего-то? — искренне удивилась Лилия, вспомнив, что ей идет двадцать четвертый. — Жаль, если тебе не дадут дожить до двадцати двух.
— Хоть ты, хоть сейчас не каркай, — взмолился Гардер. — Почти то же самое слышал вчера от матери. За меня боится, а почти весь наш квартал уже в руинах.
— Молчу.
А за стеной все разгорались и разгорались страсти. Анна и те двое, что развлекались с ней, очевидно, совершенно забыли, что они в квартире не одни.
— Прекрасно устроились, саксонцы! — ворвался в их любовную идиллию чей-то пьяный возглас. Похоже, того, третьего, что только сейчас проснулся.
— Замолчи, ублюдок померанский.
«Сколько же их там? — со страхом и лукавой ухмылкой подумала Лилия. — Сколько их всего-то было?»
— Слушай, ты что, пришел позже всех? — тихо спросила она обер-лейтенанта.
— Наверное. Вы уж были готовенькие. Одни приходили, другие уходили.
Фройнштаг замялась, не зная, как спросить поделикатнее.
— Сколько же было мужчин? Ну, до тебя?
— С тобой?
— Да нет, вообще, в квартире?
— Кажется, я пришел девятым.
— Не может этого быть! За стол садились вчетвером. Я, Анна и двое санитаров из госпиталя, что неподалеку отсюда. Потом, кажется, еще подошли. Точно, двое мужчин. Двое, но не столько же. Господи, как болит голова, как она покаянно болит у меня.
Гардер пошарил у кровати и поднес к ее лицу бутылку с вином.
— Выпей, это поправимо. Пока мы живы, все поправимо.
— Философия окопника.
— По-моему, твоя подруга основательно восприняла ее. Тот, что пригласил меня сюда, называл ее проституткой. Я с этим не согласен: просто женщина любит жизнь и знает в ней толк.
— Не проститутка она — это точно, — согласилась Фройнштаг. — И даже не гулящая. У них тут небольшой круг людей из медперсонала, которые собираются вместе. Только и всего.
Лилия сделала несколько глотков, однако вкуса вина почти не почувствовала. Словно совершенно потеряла ощущение вкуса. Приподнявшись на локте, она вновь приложилась к горлышку, и только потом поднесла его к губам обер-лейтенанта.
— Мне кажется, что ты — моя жена.
— Жена вырвала бы это вино из рук, а я подношу его. Разницу чувствуешь?
— Выживу, сразу женюсь.
— Меня твои планы не интересуют, — жестоко охладила его Фройнштаг.
— Тогда не на тебе.
— Тем более. И, пожалуйста, заткнись.
— Напрасно.
— Это твоя порция. Живи, обер-лейтенант, наслаждайся жизнью. А мне пора подниматься.
— В такую рань? Куда? Еще немного полежи, пусть рассветет.
— Пей вино, люби женщин и считай, что все еще живешь, обер-лейтенант.
56
Приказ об организации покушения на «большую тройку» Скорцени получил еще в Северной Италии, в штабе обер-группенфюрера Карла Вольфа. Поэтому, вернувшись в Берлин, сразу же потребовал сосредоточить в его руках всю информацию, связанную с подготовкой к операции как СД, так и абвером, и в тот же день наладил связь с группой Майера и пггурмбаннфюрером СС Романом Гамотой, который должен был подготовить его прибытие в Тегеран.
Замысел, связанный с похищением папы римского и последующей ссылкой его в Авиньон, древнюю столицу опальных ватиканских императоров, как бы отошел на второй план. Скорцени понимал, что это лишь на время. Как только удастся операция «Большой прыжок», фюрер вновь потребует вернуться к делам Ватикана.
Однако, стараясь не выпускать из виду свои итальянские дела, он все же понимал: покушение на руководителей трех стран — задание особое. Скорцени давно предчувствовал, что настанет время, когда высшие интересы рейха заставят его прибегнуть к покушению на Черчилля и уж, конечно, на Сталина. Правда, не предполагал, что наступит оно столь быстро и неожиданно. Хотя момент выбран удачно. Конференция в Тегеране — идеальная возможность одним ударом посеять ужас в трех основных станах врага.
Вот только активная подготовка к операции продолжалась недолго. Через два дня, когда Скорцени казалось, что пора перебраться поближе к Тегерану, в его кабинет неожиданно ворвался адъютант Родль.
— Штурмбаннфюрер, к вам гауптштурмфюрер Ольдер, из отдела радиоперехвата.
— Ну и что? — устало спросил его Скорцени, в деталях изучавший в это время план той части Тегерана, где находились посольства Советского Союза и Великобритании.
— Пригласить?
— Его откровения касаются Италии?
— Хуже. Персов.
— Тогда какого черта тянете? Сюда его.
Приземистый, худощавый, со старчески изможденным лицом, Ольдер вполне мог бы сойти за недавнего узника Заксен-хаузена или любого другого концлагеря. В самом выражении физиономии гауптштурмфюрера было что-то страдальческое, взывающее к сдержанности и милосердию всякого, кто с ним общался.
От одного вида этого недочеловека в эсэсовской форме Скорцени воротило. И он сделал бы все возможное, чтобы давным-давно убрать Ольдера со своих глаз, если бы не знал, что в своем кругу гауптштурмфюрер считается одним из лучших специалистов по радиоаппаратуре, овладевшим к тому же почти виртуозным мастерством радиоперехвата. Утверждали, что этот человек, по-монашески умевший на сутки приковывать себя к рации, обладал каким-то особым чутьем на эфир, позволявшим ему «вылавливать» самые осторожные и засекреченные вражеские рации.
— Чем утешите, гауптштурмфюрер?
— Только что расшифровали текст двух радиоперехватов, последний из которых осуществлен четыре часа назад.
— Четыре часа, гауптштурмфюрер. За это время выигрывают сражение или теряют короны. Нередко вместе с головой.
— Я знаю, — невозмутимо согласился Ольдер. — Некоторые расшифровки требуют до шести суток. Шифруют их ведь тоже мастера своего дела.
— Ясно, ясно, — недовольно поморщился Скорцени. — Что вы там выудили? Кому-то не терпится сообщить приятные новости друзьям в Тегеране?
— В Швейцарии.
— Опять?
— И мне не хотелось бы комментировать то, что вы сейчас прочтете. Кое-какие соображения, касающиеся местонахождения радистов, — в окрестностях Цюриха и в Берлине, — я изложил письменно.
— В самом Берлине?
— Почти рядом с нами, — бесстрашно подтвердил Ольдер. Чеканным шагом приблизился к столу Скорцени и положил на него папочку, га которой торчали уголки листов белой бумаги.
