— Но до поры до времени будет опасаться, как бы о его визите в «сундук мертвеца» не узнал сам Муссолини, особенно после того как вновь возглавит правительство Италии. А он возглавит его.
— Гитлер мог бы не простить этого Скорцени, — согласился О’Коннел, с тревогой отмечая, что теперь уже Черчилль старательно избегает определения его чина. Почему? Изменил свое отношение? — Он не позволит втягивать дуче в международный… в международные сплетни, — вовремя нашелся О’Коннел.
— Вы правы. Муссолини должен предстать перед итальянцами в ореоле мученика, мудрого политического деятеля, спасителя нации, свергнутого путчистами Бадольо, но вовремя спасенного доблестными коммандос СС.
— Однако тогда и «сундук мертвеца» тоже вернется в Италию.
— К этому и подвожу вас. Именно к такому ходу размышлений, — слегка оживился Черчилль. — Понятно, что в самое невыгодное для нас время письма неминуемо заговорят языком газетных сенсаций. Это произойдет уже после войны, когда старушка Англия вновь окажется ввергнутой в пучину предвыборной компании, с которой по силе ее разрушительности не могут сравниться никакие налеты германской авиации. «Радуйтесь войне, — как говорит наш доброжелатель старина Геббельс, — ибо мир будет страшен».
— Согласен, тогда письма превратятся в валюту, за которую попавшие в плен эсэсовцы попытаются выторговывать себе если не свободу, то хотя бы снисхождение.
— Не выторговывать, а вымогать, шантажировать.
— Следовательно, нужно сделать так, чтобы газетчики никогда не увидели оригиналов?
— А затем проследить, чтобы в карманах безвременно погибшего Скорцени не оказалось никаких фотокопий, генерал. Трупам, между нами говоря, они попросту ни к чему, генерал.
— Вы правы, сэр. Нельзя превращать письма живых к живым в послания на тот свет.
Черчилль взглянул на настольные часы и поднялся, давая понять, что встреча окончена. О’Коннел — генерал О’Коннел— мгновенно подхватился.
— Хотя вы и не сумели справиться с заданием, которое сделало бы вас в моих глазах не только героем, но и преданнейшим другом, — медленно проговорил Черчилль, внимательно всматриваясь в какую-то лежащую на столе бумагу, — тем не менее не вижу причин поручать его другому разведчику, гене-рал.
— Благодарю, господин премьер-министр.
— «Сундуком мертвеца» займитесь немедленно.
— Как только дуче окажется в пределах Италии, сэр, — позволил себе оговорить условия О’Коннел, объясняя, что речь может идти лишь об операции на родине дуче. Германия — не его сфера деятельности.
— Вы не поняли меня, генерал. «Сундуком мертвеца» следует заняться еще в Германии, — ужесточил свои требования Черчилль. — А что касается сферы влияния, то с того дня, когда вам официально объявят о повышении в чине и новом назначении, она, будем надеяться, значительно расширится.
— Весьма признателен, сэр, — склонил голову в вежливом поклоне О’Коннел.
77
Этот старинный замок располагался недалеко от ставки. Высокие мрачные стены, небольшой подъемный мост, который давно никто не пытался поднимать: прямоугольный, устланный разноцветным булыжником двор, в конце которого высилась истинно рыцарская в своей монашеской скромности средневековая обитель.
Скорцени сразу же одобрил выбор фюрера. «Волчье логово» утомляло своей прифронтовой атмосферой, телефонами, донесениями и великим множеством военных чинов. А попадая сюда, фюрер возрождал свой тевтонский дух, морально самоутверждался, роднился с могучей аурой предков-германцев. На его месте он, Скорцени, поступал бы точно так же.
Они вошли в полукруглый сводчатый зал.
Свечи. Едва тлеющий камин. Статуи рыцарей в старинных, но все еще грозных доспехах — по обе стороны дверей в нишах по ту сторону длинного, грубо сработанного стола…
Именно такой и представлял себе Скорцени эту «северную цитадель». Только такой зал и должен был представать перед человеком, жаждущим отрешиться от всего, что связано с войной и политикой середины XX века, и окунуться в атмосферу если не империи тевтонов времен Отто I
[34]
, то уж во всяком случае империи Фридриха Великого.
Адъютант завел сюда Скорцени вместе со Штудентом. Однако генерал не проявил к залу никакого интереса, и Скорцени показалось, что ему уже не раз приходилось бывать здесь. Если нет, значит, это давало знать о себе прирожденное безразличие к архитектуре. Скорцени уже не раз приходилось встречать таких.
Фюрер стоял спиной к ним. Он был поглощен созерцанием огня. Пламя камина, очевидно, казалось ему походным костром, согревающим германских рыцарей где-нибудь на восточнопрусской равнине в ночь перед решающим сражением.
Гюнше так и не отважился сообщить Гитлеру, что Штудент и Скорцени прибыли. Он молча стоял чуть позади гостей, словно тоже был заворожен костром предков. Однако фюрер вовремя заметил их появление.
— Освободив Муссолини, вы наилучшим образом исполнили свой долг перед Германией. — Акустика в этом зале была великолепной: голос фюрера долетал до них из-под сводов, словно из поднебесья. — Но я хочу, чтобы вы еще раз вернулись в Италию. Этого требуют интересы рейха.
Скорцени и Штудент переглянулись, не произнеся ни слова, приблизились к камину и остановились слева от фюрера. Пламя было довольно высоким, но все же оно оказалось слишком слабым, чтобы осветить лицо Гитлера. А стоящий на столе подсвечник с несколькими свечами не способен был развеять сумрачную заповедность окаменевшей готики.
— Нам пора приводить в действие план операции «Аларих», мой фюрер? — решился Скорцени, почувствовав, что молчание Гитлера и так слишком затянулось.
Штудент удивленно посмотрел на штурмбаннфюрера. Он вряд ли слышал о существовании плана этой строго секретной операции, предусматривавшей захват семьи итальянского короля, маршала Бадольо и доброго десятка высокопоставленных римских чиновников, которая была разработана Гиммлером еще до освобождения Муссолини. «Аларих» все еще оставался грешной тайной узкого круга руководителей имперской службы безопасности. Им не хотелось разглашать ее уже хотя бы потому, что фюрер сразу же отверг этот план.
— Будем считать, что речь идет об одном из вариантов названной вами операции. Ваши люди превосходно провели рейд на вершину Абруццо. Но пока мир будет восхищаться им, вам, штурмбаннфюрер Скорцени, надлежит захватить и депортировать в Германию папу римского и его кардиналов.
Штудент и Скорцени вновь, на этот раз встревоженно, переглянулись.
Генерал слегка нагнулся, чтобы разглядеть, наконец, лицо Гитлера.
Если бы то, что он только что услышал, было произнесено кем-либо другим, генерал наверняка воспринял бы его слова как неуместную в этой обстановке шутку. Однако магическое оцепенение, с которым фюрер вглядывался в огонь «тевтонского костра», кого угодно могло убедить, что в словах его — не шутка, а замысел стратега.
