А состояние здоровья Лоры было не самым блестящим. Она тяжело переносила беременность, и к тому же жизнь в полуосажденном и унылом Сьюдад-Родриго была ей в тягость.
Наконец, в ночь на 25 ноября 1810 года у Лоры родился мальчик, которого она назвала Адольф-Альфред-Мишель.
Через несколько недель после родов Лора с сыном, кормилицей, мадам Томьер и ротой охраны была переправлена в Саламанку, где губернаторствовал генерал Тьебо — старый боевой друг Жюно, бывший начальник его штаба. Он разместил мадам Жюно с младенцем в лучшем доме, в котором до этого жил маршал Ней.
* * *
В мае 1811 года после неудачи французов в Португалии корпус Жюно был распущен, а сам генерал, едва оправившийся от очередного тяжелого ранения в голову, наконец получил возможность вернуться во Францию, где он не был уже больше года, отдохнуть и несколько поправить свое здоровье лечебными ваннами.
Жюно с нескрываемой радостью сообщил эту новость жене:
— Лора! Мы возвращаемся во Францию! Все горести забыты, ура!
Семейство Жюно в сопровождении жены генерала Томьера, оставшегося в Испании и впоследствии убитого в битве при Саламанке, отправилось в сторону Байонны. Дорога от Бургоса до границ Франции считалась опасной, и Жюно лично командовал выделенным ему отрядом прикрытия.
В Вальядолиде небольшая экспедиция остановилась на два дня в доме маршала Бессьера. Покидая гостеприимного маршала, Жюно воскликнул:
— Дай Бог, чтобы дальше мы жили счастливее, нежели в эти прошедшие годы!
Весь остаток 1811 года прошел для Жюно на этой счастливой ноте, среди чисто семейных радостей и друзей. Но не такой он был человек, чтобы долго предаваться отдыху, когда каждому французу, а тем более высокопоставленному генералу стало очевидно, что над Францией вновь заклубились грозные тучи войны. Поход на холодные снежные равнины России сделался неизбежным.
* * *
Поход в Россию, как известно, завершился полной катастрофой. Чудом оставшийся в живых Жюно стал раздражительным и замкнулся в себе. А тут еще эти ужасные головные боли — следствие нескольких тяжелых ранений в голову. На современном языке эта болезнь, приведшая Жюно впоследствии к трагическому финалу, называется вполне определенно: глубокая душевная депрессия, сильное психическое переутомление.
Бог может простить нам грехи наши, но нервная система — никогда. Как прав был Наполеон, говоря пятнадцатью годами раньше в Италии: «Здоровье необходимо на войне и ничем не может быть заменено».
Описывая физическое состояние прибывшего в конце концов в Париж Жюно, Лора отмечала:
«Со времени возвращения из России Жюно терпел жестокие страдания от своих ран. Особенно последняя, полученная им в Испании в 1811 году, имела пагубные следствия для его организма. К этому присоединилась боль от тяжкой раны, нанесенной ему в Италии при Лонато. Все это, вероятно, поразило мозговые фибры его и расстроило равновесие в них. Жюно нисколько не потерял своих умственных способностей, но был в каком-то странном состоянии. Часто он оставался в беспамятстве целый день, а ночью уже совсем не мог спать. Горько было глядеть на него!»
Но что значили физические страдания по сравнению со страданиями душевными? Жюно был всего сорок один год, а коллекционирование неудач и неприятностей в последнее время сделалось для него чем-то привычным, как для других коллекционирование монет, трубок или бутылочных пробок.
Жюно никогда не роптал и не жаловался, но события, произошедшие в России, стали причинять Жюно боль более сильную, чем боль физическая. Для человека прямого и открытого, для которого не существует полутонов, а все четко и ясно делится на черное и белое, нет ничего более мучительного, чем неопределенность, чем разочарование в казавшихся незыблемыми идеалах, чем осознание того, что то, что всегда казалось ослепительно белым, в реальности оказывается если не черным, то каким-то грязно-серым. Когда это осознание происходит — это равносильно потрясению, шоку, вслед за которым, как правило, следует пустота, апатия, полная потеря всякого интереса к жизни. Нечто подобное произошло с Жюно после возвращения из России.
Однажды вечером Жюно сидел у себя дома в обществе Альбера Пермона и своих боевых друзей Дюрока и генерала Валанса. Последний чувствовал к Жюно глубокую привязанность, особенно по возвращении из России, где он командовал кирасирской дивизией.
Вскоре доложили о приезде графа Нарбонна. Жюно бросился к нему, обнял и подвел к Лоре, восклицая:
— Это не только мой друг, но и благородный боевой брат!
Разговор зашел о проигранной кампании и об императоре.
— Я страдаю здесь, как страдал там! — вдруг воскликнул Жюно.
Затем он положил голову на плечо Лоры и горько заплакал. Во все времена их брака она не видела ничего подобного. Сколь же велико было страдание Жюно, если он позволил себе подобное в присутствии генералов, с которыми он прошел через огонь многочисленных сражений.
— Жюно! Жюно! — сказал ему Дюрок твердым голосом. — Ты несправедлив к императору. Он любит тебя! Да, я клянусь, что он любит тебя, как прежде…
Дюрока активно поддержал генерал Нарбонн.
— И это говорите мне вы! — отвечал Жюно. — Нет, я очень даже справедлив, Наполеон не любит меня больше, и, если я смею сказать вам, он не любит всех нас.
Его голос, его вид, все было в нем удивительно, когда он говорил это. Лицо его выражало все благородные, нежные чувства оскорбленной души. Но особенно поразила всех та электрическая искра, которая блеснула в огненном его взгляде и передалась сердцам его товарищей. Правда, все они молчали, но несомненно, что в душе каждого из них тайный голос отвечал голосу старого друга, непризнанного в минуту скорби, отвергнутого просителя, между тем, как он требовал не мести, не орденов, не милостей, а всего лишь сердечного слова.
Никто больше не проронил ни слова. Эти пять человек оставались молчаливы и задумчивы. Ничей голос не был слышен.
* * *
Когда тяжело больного Жюно направили для продолжения службы в Триест, герцогиня д’Абрантес не поехала с ним, а осталась в Париже, чтобы продолжать играть привычную ей роль столичной светской львицы.
Когда личный секретарь Жюно Фиссан, прибывший 30 июня 1813 года в Париж, доложил Лоре о бедственном положении герцога, та была увлечена очередным романом с молодым маркизом Морисом де Баленкуром, с которым она познакомилась в июне прошлого года — как раз в то самое время, когда ее муж и французская армия переходили границу России. Лора, терзаемая ревностью, писала ему кровью нелепые письма, пыталась даже покончить с собой, но доза принятого яда «совершенно случайно» оказалась ровно такой, чтобы потрясти общественность, но не затронуть здоровья. До Жюно ли ей было!
Выходки и цинизм Лоры надоели даже самому далеко не романтичному Наполеону, и он потребовал, чтобы мадам Жюно срочно покинула столицу. После этого Лора в сопровождении брата выехала из Парижа и направилась навстречу мужу в Женеву.
