У Вирджинии в это время были совсем другие заботы. Ги Бретон пишет:
«Она стала служительницей странного культа и поклонялась, как идолу, собственному телу. Ее окружали преданные люди, которым она иногда позволяла, повинуясь своему капризу, любоваться той или иной частью тела, которую медленно обнажала. Восторженные поклонники лицезрели ступню, часть ягодицы, грудь, подмышечную впадину. Были и избранники, имевшие право беглым взглядом окинуть покрытые пенным белым пухом прелести графини. И лишь единицам даровалась исключительная возможность продемонстрировать свою страсть. Это превращалось в настоящий ритуал. Вирджиния, лежа на черных простынях, открывала свое тело счастливцу, который должен был, преисполнившись почти религиозного чувства, целовать каждую его клеточку, прежде чем проникнуть в святая святых… Не хватало только ладана и торжественных звуков органа».
Естественно, она очень тщательно отбирала своих поклонников. Вернувшись в Париж, она обосновалась в доме № 26 на Вандомской площади. Среди тех ее воздыхателей, чьи имена дошли до нас, можно отметить принца Анри де Ля Тур д’Оверня, князя Понятовского, Поля де Кассаньяка, герцога Шартрского и многих-многих других…
И каждый, покинув постель-алтарь, начинал испытывать непреодолимую потребность писать графине длинные послания. Были среди них лирики, как, например, банкир Игнас Бауер, который потом признавался:
«Это произошло в ночь со вторника на среду. Улыбаясь сквозь слезы, ты открыла навстречу мне свои объятия, и я познал твое сердце и вознесся в небеса».
Попадались и любители пошутить. Например, молодой журналист Поль де Кассаньяк упражнялся в остроумии так:
«Мадам, мне сообщили, что ты мерзнешь. Я готов согреть тебя сегодня в девять часов вечера. Твоя печка Поль».
Или еще:
«Не помню, что было вчера, ничего не знаю о том, что будет завтра, но сегодня вечером, 23 июля 1873 года, я тебя люблю».
Она отвечала всем. Ее почерк, мелкий и ровный, иногда вдруг становившийся размашистым, небрежным, о многом мог бы сказать опытному графологу.
И в каждом письме отчетливо проступало неуемное тщеславие графини:
«Я знаю, что для меня не существует опасности стать нелюбимой. Чем больше меня ненавидят в целом, тем больше любят в конкретных проявлениях, и есть за что!»
Одна из записок заканчивалась следующей замечательной фразой:
«Молю Бога, чтобы он сохранил для меня ваше преклонение передо мной».
После чего графиня небрежно добавляла:
«Примите заверения в самых искренних чувствах…»
Из подобных писем становится ясно, как она обращалась со своими поклонниками. Инициатива встреч почти никогда им не принадлежала. Вот как она управлялась с ними:
«Я думала пригласить вас сегодня, но это невозможно. Не сердитесь, я сообщу вам, когда вы сможете навестить меня».
По словам Поль Лежён, Вирджиния «расточала свой шарм, играя любовную комедию а-ля «да — нет — не сейчас»: это был полный успех со стороны сердца, но провал с точки зрения политической».
Графиня ди Кастильоне увяла как-то внезапно. К сорока годам она заметила, что «красота оставила ее, словно ветреный возлюбленный», и впала в безумие. В спальне висел ее портрет кисти Поля Бодри. Она стала испытывать к нему род ревнивой ненависти и в конце концов разрезала его ножницами на мелкие кусочки. В своем доме она окружила себя собачками, приказала вынести все зеркала, и вскоре утратила какую бы то ни было связь с миром…
По словам Ги Бретона, «состарившись, она превратилась в уродину, и те, кто знавал ее когда-то, не веря своим глазам, узнавали в мегере с грубыми чертами лица и остановившимся взглядом женщину, ставшую легендой XIX века».
Многие полагали, что она давным-давно умерла. Однако на самом деле она угасла лишь 28 ноября 1899 года в возрасте шестидесяти двух лет. Эта знаменитая красавица, куртизанка, авантюристка и тайный агент Италии при французском дворе провела практически в полном одиночестве почти двадцать пять лет, после чего была скромно похоронена на кладбище Пер-Лашез.
Глава восьмая
Екатерина Долгорукая
Александр был обречен на одиночество. И, наверное, не случайно, что единственным человеком, с которым он пытался это одиночество разделить, с которым был свободным и откровенным до конца, стала Катя Долгорукая — глупенькая, предельно далекая от понимания государственных дел, но любящая и преданная беспредельно; ее Александр II, несомненно, воспринимал как часть самого себя.
ЛЕОНИД ЛЯШЕНКО, современный российский писатель, историк
Александр Романов и принцесса Гессен-Дармштадтская
Александр Николаевич Романов, будущий российский император, появился на свет 17 апреля 1818 года. Тяжелые роды в целом закончились благополучно. По воспоминаниям современников, празднества по этому поводу были грандиозными: двести один пушечный выстрел, пиршественные столы, выставленные на Красной площади в Москве и Марсовом поле в Санкт-Петербурге, ломились от угощений.
Отец, император Николай I, мальчиком почти не занимался, и он рос под влиянием матери, императрицы Александры Федоровны (урожденной принцессы Фридерики-Шарлотты-Вильгельмины, дочери прусского короля Фридриха-Вильгельма III), воспитанной в сентиментально-немецких традициях и передавшей их сыну. Военным воспитанием Александра Николаевича руководил боевой офицер, умный и требовательный Карл Карлович Мердер. Мальчик полюбил смотры, парады, военные праздники и сформировался как человек военный. По «плану учения», рассчитанному на двенадцать лет и составленному известным поэтом и философом Василием Андреевичем Жуковским, целью преподавателей являлось «образование для добродетели», ибо «Его Высочеству нужно быть не ученым, а просвещенным». В результате будущий император получил разностороннее образование: владел пятью языками, знал историю, географию, статистику, математику, естествознание, логику и философию. Кроме того, наследнику прочитали специальные курсы государственный советник и умнейший человек граф Михаил Михайлович Сперанский, министр финансов Егор Францевич Канкрин и военный историк и теоретик Антуан-Анри Жомини.
Так уж получилось, что отец, поклонник военщины, позаботился о жестком воспитании Александра, но тот все равно гораздо более унаследовал характер своей матери. Он рос мальчиком мягким и чувствительным, а твердость и непреклонная властность, присущие Николаю Павловичу, так и не стали отличительными чертами его сына. К тому же и Василий Андреевич Жуковский, милейший и преисполненный сентиментализма человек, вел учебно-воспитательную работу, направленную на то, чтобы внушить Александру «религию сердца». Ох и дорого же она ему впоследствии обошлась!
