Обычно очень корректный и сдержанный, генерал вдруг счел возможным заявить уезжавшему в Санкт-Петербург Карлу фон Клаузевицу:
«Благодарите Бога, что вас отозвали отсюда; у нас здесь нельзя ожидать ничего дельного» [29. С. 179].
Что касается здоровья, то Михаил Богданович доверительно сообщил генералу Коновницыну:
«Я действительно слаб и ни к чему теперь не гожусь, как лечь и умереть. Я сей час имел спазм в груди, который чуть было меня не задушил» [132. С. 140].
Отметим, что П. П. Коновницын даже в самые худшие для Барклая-де-Толли времена «сохранял к нему благорасположение и поддерживал с ним добрые отношения» [132. С. 212]. По свидетельству В. И. Левенштерна, позже, когда Михаил Богданович оставил армию, «из всех приближенных Кутузова только один Коновницын искренне сожалел об отъезде Барклая» [81. С. 110].
Да, Барклай-де-Толли тяжело заболел, но дело было все-таки не в болезни. Вернее, не только в болезни. Ведь на самом деле он заболел сразу после Бородинского сражения, но тогда это не помешало ему в экстремальной ситуации накануне сдачи Москвы перебороть недомогание и оставаться в строю. Теперь же ситуация в армии коренным образом изменилась и он был лишен всех реальных рычагов управления даже своей 1-й армией. Об этом свидетельствуют слова, которые он написал жене на марше к Тарутино:
«Я послал Его Величеству письмо и надеюсь получить если не ответ, то, по крайней мере, резолюцию. Дай Бог, чтобы таковая последовала скоро, потому что я не в состоянии оставаться здесь долее» [8. С. 439].
Во втором письме, отправленном в тот же день, Михаил Богданович написал:
«Дела наши приняли такой оборот, что можно надеяться на счастливый и почетный исход войны, — только нужно больше деятельности. Меня нельзя обвинять в равнодушии; я прямо высказывал свое мнение, но меня как будто избегают и многое от меня скрывают» [8. С. 439].
Грубо говоря, Барклай-де-Толли вдруг окончательно понял, что «при Кутузове он лишний в армии» [132. С. 143].
А в довершение ко всему, совсем уже некстати, пришел приказ о его увольнении с поста военного министра, который был подписан императором в канун Бородинского сражения.
Отъезд Барклая-де-Толли из армии
Собственно говоря, на этом фактически и закончилось участие Барклая-де-Толли в Отечественной войне 1812 года, в которой судьба определила на его долю самую трудную, самую неблагоприятную и самую неблагодарную часть военных действий. Хорошо продуманное и искусно выполненное уклонение от несвоевременных и не гарантировавших успеха сражений; умение производить отступление на виду у превосходящего по силе противника, всегда в примерном порядке и по большей части без сильного урона — вот великие и многими до сих пор непонятые заслуги Михаила Богдановича в этой войне. Ну и, конечно же, сохранение армии — этого «главного инструмента защиты территориальной целостности страны» [15. С. 7].
Добавим, что последней каплей, переполнившей чашу терпения этого всегда спокойного и рассудительного человека, ставшей поводом для подачи им рапорта, стало то, что Кутузов передал из его армии в арьергард генерала М. А. Милорадовича почти 30 тысяч человек. Казалось бы, ну передал, и что? Как Главнокомандующий, он имел на то полное право. Но дело в том, что при этом самого Барклая-де-Толли даже не известили о таком решении — и это было равносильно публичному оскорблению.
Кутузов потом оправдывался тем, что дежурный генерал, совсем замотавшись, просто забыл передать его распоряжение, но эти заверения не убедили Михаила Богдановича. Он немедленно сдал командование и уехал в Санкт-Петербург, взяв с собой лишь полковника А. А. Закревского, своего адъютанта, и барона фон Вольцогена, дежурного штаб-офицера. Кроме них больного генерала сопровождал его лечащий врач М. А. Баталин.
* * *
Рано утром 20 сентября (2 октября) русская армия прибыла к селу Тарутино, и «со вступлением в Тарутинский лагерь настала новая, светлая эпоха войны» [95. С. 286]. Да, для всей русской армии, для России — но не для Михаила Богдановича…
Генерал Ермолов в своих «Записках» пишет:
«22-го числа сентября… генерал Барклай-де-Толли оставил армию и через Калугу отправился далее. Не стало терпения его: видел с досадою продолжающиеся беспорядки, негодовал за недоверчивое к нему расположение, невнимательность к его представлениям. <…>
Вместе с Барклаем-де-Толли уехал директор его собственной канцелярии флигель-адъютант гвардии полковник Закревский, офицер отлично благородных свойств, с которым был я в отношениях совершенно дружеских, разделяя и горести неудачной войны, и приятные в ней минуты» [57. С. 214].
В ночь перед отъездом из армии Михаил Богданович сказал одному из близких к нему людей:
«Настоящее против меня, и я принужден покориться, но настанет время хладнокровного обсуждения всего случившегося, и это время отдаст мне должное. Я ввел колесницу на гору, а с горы она скатится сама и при малом руководстве… Мой труд, мой памятник налицо: сохраненная, снабженная всем необходимым армия, а перед ней — расстроенный, упавший духом противник» [105. С. 177–178].
Своему старшему адъютанту В. И. Левенштерну он объяснил следующее:
«Я должен уехать. Это необходимо, так как фельдмаршал не дает мне возможности делать то, что я считаю полезным. Притом главное дело сделано, остается пожинать плоды. Я слишком люблю Отечество и императора, чтобы не радоваться заранее успехам, коих можно ожидать в будущем. Потомство отдаст мне справедливость. На мою долю выпала неблагодарная часть кампании; на долю Кутузова выпадет часть более приятная и более полезная для его славы. Я бы остался, если бы я не предвидел, что это принесет армии больше зла. Фельдмаршал не хочет ни с кем разделить славу изгнания неприятеля со священной земли нашего Отечества. Я считал дело Наполеона проигранным с того момента, как он двинулся от Смоленска к столице. Это убеждение перешло во мне в уверенность с той минуты, как он вступил в Москву. Моя заслуга состоит в том, что я передаю фельдмаршалу армию хорошо обмундированную, хорошо вооруженную и отнюдь не деморализованную. Это дает мне право на признательность народа…» [9. С. 402–403].
«Признательность народа…» Знал бы Михаил Богданович, что его ждет в самое ближайшее время!
Мнение историка С. П. Мельгунова:
На военном совете после Бородина, когда Барклай первый высказал мысль о необходимости отступления, Кутузов, по словам Ермолова, «не мог скрыть восхищения своего, что не ему присвоена будет мысль об отступлении». И здесь постарались набросить тень на Барклая. Кутузов, желая сложить с себя ответственность, указывал в своем донесении, что «потеря Смоленска была преддверием падения Москвы», не скрывая намерения, говорит Ермолов, набросить невыгодный свет на действия главнокомандующего военного министра, в котором и не любящие его уважали большую опытность, заботливость и отличную деятельность. Ведь записки писались, когда острота событий прошла. На Бородинском поле Барклай проявил свою обычную предусмотрительность и энергию. Быть может, и не совсем скромно было со стороны Барклая писать своей жене: «Если при Бородине не вся армия уничтожена, я — спаситель», то все же это более чем понятно, когда заслуги Барклая в этот момент явно не желали признавать. Барклай, уже лишившись главного командования, продолжал чувствовать к себе недоверие. Терпеть создавшееся двойственное положение было для Барклая слишком тяжело. И он искал смерти на поле битвы. <… >
