Откровенные мнения Барклая о «беспорядках в делах, принявших необыкновенный ход», не нравились Кутузову. Ив конце концов Барклай (22 сентября) совсем оставил армию. «Не стало терпения его, — замечает Ермолов, — видел с досадою продолжающиеся беспорядки, негодовал за недоверчивое к нему расположение, невмешательство к его представлениям»… Выступая с критикой, Барклай поступил честнее всех других. Он откровенно высказал в письме к Кутузову все те непорядки, которые господствовали в армии. «Во время решительное, — писал он, — когда грозная опасность отечества вынуждает отстранить всякие личности, вы позволите мне, князь, говорить вам со всею откровенностью»… Но еще с большей откровенностью высказался он в письме к императору Александру 24 сентября, то есть тогда, когда решение оставить армию было принято им уже окончательно. «Я умоляю, Ваше Величество, — писал Барклай, — сделать мне это благодеяние, как единственную милость, которую прошу для себя»… «Яне нахожу выражений, чтобы описать ту глубокую скорбь, которая тяготит мое сердце, когда я нахожусь вынужденным оставить армию, с которой я хотел и жить и умереть. Если бы не болезненное мое состояние, то усталость и нравственные тревоги должны меня принудить к этому. Настоящие обстоятельства и способы управления этой храброй армией ставят меня в невозможность с пользою действовать для службы»… И Барклай очень резко отзывается об армии, находящейся под управлением неопытных лиц, причисленных к «свите двух слабых стариков, которые не знают другого высшего блага, как только удовлетворение своего самолюбия, из которых один, довольный тем, что достиг крайней цели своих желаний, проводит время в совершенном бездействии и которым руководят все молодые люди, его окружающие; другой — разбойник, которого присутствие втайне тяготит первого»… Высказав все накопившееся чувство негодования, Барклай ушел… И хотя имя Барклая было реабилитировано после 1812 года и ему вновь было поручено командование армией; хотя и памятник ему поставлен рядом с Кутузовым, но все же не Барклай вошел в историю с именем народного героя Отечественной войны. А, быть может, он более всех заслужил эти лавры [89. С. 90–98].
В «Записках» И. И. Лажечникова
[49]
приводится следующий рассказ:
«Я пошел с несколькими помещиками и купцами прогуляться по деревне. Когда мы подходили к станционному дому, возле остановилась колясочка; она была откинута
[50]
. В ней сидел — Барклай-де-Толли. Его сопровождал только один адъютант. При этом имени почти все, что было в деревне, составило тесный и многочисленный круг и обступило экипаж. Смутный ропот пробежал по толпе… Не мудрено… Отступление к Москве расположило еще более умы против него; кроме Государя и некоторых избранников, никто не понимал тогда великого полководца, который с начала войны и до Бородинской отчаянной схватки сберег на плечах своих судьбу России, охваченную со всех сторон еще неслыханною от века силою военного гения и столь же громадною вещественною силой. Но ропот тотчас замолк — его мигом сдержал величавый, спокойный, холодный взор полководца. Ни малейшая тень смущения или опасения не пробежала по лицу его. В этом взоре не было ни угрозы, ни гнева, ни укоризны, но в нем было то волшебное, неразгадываемое простыми смертными могущество, которым наделяет Провидение своего избранника и которому невольно покоряются толпы, будучи сами не в состоянии дать отчета, чему они покоряются. Мне случалось после видеть, как этот холодный, спокойный, самоуверенный взгляд водил войска к победе, как он одушевлял их при отступлении. <…> Русский солдат, всегда недовольный ретирадами, не роптал тогда, потому что, смотря на своего предводителя, уверен был, что он не побежден, а отступает ради будущей победы.
День был ясный, коляска стояла под тенью липы, урвавшей на улицу несколько густых сучьев из-за плетня деревенского сада. Барклай-де-Толли скинул фуражку, и засиял голый, как ладонь, череп, обессмертенный кистью Доу и пером Пушкина. При этом движении разнородная толпа обнажила свои головы. Вскоре лошади были готовы, и экипаж исчез в клубах пыли. Но долго еще стояла толпа на прежнем месте, смущенная и огромленная видением великого человека.
Не знаю, куда ехал тогда Барклай-де-Толли, но знаю, что 25 сентября был он в Калуге» [76. С. 8–9].
К сожалению, не все рассуждали так, как процитированный выше автор. В самом деле, из Тарутина путь Михаила Богдановича лежал через Калугу. Так вот, когда он проезжал через этот город, «признательный народ» забросал его экипаж камнями. Сквозь разбитые окна Барклай-де-Толли и его спутники слышали угрозы и крики:
— Смотрите, вот изменник! Предатель!
Потребовалось даже вмешательство полиции, чтобы прекратить бесчинства толпы.
В Калуге Барклай-де-Толли остановился в доме местного губернатора. Он пробыл там всего один день и весь этот день занимался сочинением писем. В одном из них — императору Александру — он написал:
«Государь! Мое здоровье расстроено, а мои моральные и физические силы до такой степени подорваны, что теперь здесь, в армии, я безусловно не могу быть полезным на службе <…> и эта причина побудила меня просить у князя Кутузова позволения удалиться из армии до восстановления моего здоровья.
Государь! Я желал бы найти выражения, чтобы описать глубокую печаль, снедающую мое сердце, видя себя вынужденным покинуть армию, с которой я хотел жить и умереть…» [41. С. 39].
Из Калуги Барклай-де-Толли поехал через Тулу во Владимир. Находясь в Туле, он написал жене:
«Готовься к уединенному и скудному образу жизни, продай все, что ты сочтешь излишним, но сохрани только мою библиотеку, собрание карт и рукописи в моем бюро» [41. С. 39].
По дороге из Тулы к Владимиру его ждало еще одно испытание. По какой-то причине возле дома станционного смотрителя оказалось много народу. Узнав Барклая-де-Толли, люди стали кричать, называя его изменником и не желая пропускать к экипажу. Так что полковнику Закревскому даже пришлось обнажить саблю, чтобы проложить дорогу и заставить ямщика ехать.
Всю дорогу до Владимира Барклай-де-Толли был мрачен, как туча, и не проронил ни слова. Теперь он вынужден был соблюдать строгое инкогнито и все мысли его были направлены на то, как добиться справедливости.
В эти дни он написал полные раздражения и горечи письма императору и двум министрам — внутренних дел и военному.
Министру внутренних дел О. П. Козодавлеву, в частности, он отправил письмо с требованием напечатать в газете опровержение порочащих его упреков, «ибо помрачение чести целой армии и ее начальника не есть партикулярное, но государственное дело» [133. С. 74].
Приехав во Владимир, Барклай-де-Толли встретился с остановившимся там Ростопчиным, московским генерал-губернатором, также в то время окруженным всеобщей злобой и пытавшимся найти поддержку в Санкт-Петербурге. Они провели в беседах почти целый день.
