Итак, Джакомо Казанова стал скрипачом в театре Сан-Самуэле, где работали раньше его отец и мать.
Ален Бюизин («Казанова»):
«Какое падение — в оркестровую яму! Пускай Казанова храбрится, заявляя, что зарабатывает достаточно (экю в день!), чтобы содержать себя сам, ни к кому не обращаясь за помощью («Счастлив тот, кто может похвалиться, что он самодостаточен», — сентенциозно пишет он), он чувствует себя пристыженным и униженным. Что сталось с аббатом, уверенным в том, что быстро сделает карьеру и деньги, или с военным, так гордившимся своим красивым мундиром? Не имея права на малейшее уважение со стороны сограждан, чувствуя себя даже предметом всеобщего осмеяния, он плывет по течению, становится «откровенным бездельником».
Герман Кестен («Казанова»):
«Привлекательный, здоровый, талантливый, знающий, развитый, он стал второсортным скрипачом, после того как представлялся своим знакомым доктором обоих прав, священником, секретарем римского кардинала и офицером. Так много банкротств в двадцать лет делало его смешным. Он кончил там, где могли бы начать даже неуклюжие. Его честолюбие дремало.
Как и его товарищи, после спектакля он шел в кабак и в бордель. Они дрались с гуляками и ложились с женщинами, не заплатив. Они отвязывали гондолы у берега, по ночам посылали акушерок к благородным дамам, которые не были беременны, они посылали священника для последнего причастия к молодоженам, звонили, как на пожар, в колокола домов и церковных башен, на площади Сант-Анджело свалили мраморный памятник…»
Спас Казанову от самого печального конца счастливый случай.
Палаццо Соранцо, где Казанова выступал в качестве скрипача
Джакомо Казанова («История моей жизни»):
«В половине апреля 1746 года сеньор Джироламо Корнаро, старший сын в семействе Корнаро делла Реньо, сочетался браком с девицей из дома Соранцо на площади Сан-Поло, и я имел честь присутствовать на этом торжестве… в роли деревенского скрипача. Я был среди многочисленных оркестрантов, игравших на балах, которые давались в течение трех дней в палаццо Соранцо».
Площадь Сан-Поло (Campo San Polo) — это вторая по величине площадь Венеции после площади Сан-Марко. Сейчас здесь все отдано детям, катающимся на велосипедах и на роликах, а в XVIII веке здесь проходили турниры, бои быков, ярмарки и празднества.
Самым красивым дворцом на этой площади является розовый готическое палаццо Соранцо (Palazzo Soranzo), о котором пишет Казанова.
Палаццо Брагадин, где жил покровитель Казановы
Луи-Габриэль Мишо («Универсальная старинная и современная биография»):
«Едва достигнув восемнадцати лет, он уже побывал в Риме, Неаполе, на Корфу, в Константинополе; он последовательно был студентом, доктором, публицистом, проповедником, семинаристом, аббатом, дипломатом и военным… Школа несчастий началась для Казановы неожиданно, от отчаяния он стал скрипачом в одном из театров Венеции. Потом он случайно спас жизнь сенатору Брагадину и стал его фаворитом».
Филипп Соллерс («Казанова Великолепный»):
«После всяческих бесчинств в компании друзей, таких же распутников, как он сам (по ночам они терроризируют почтенных обывателей Венеции), удача делает Казанове знак. Имя удачи — Брагадин, пятидесятилетний холостяк патриций. Обстоятельства: у Брагадина, садящегося в гондолу, приступ апоплексии. Джакомо, случайно оказавшийся рядом, старается помочь, доставляет больного в его дворец, вмешивается, видя, что его плохо лечат, сам выдает себя за лекаря, включается в игру. Фортуна указывает ему путь».
Эта случайная встреча круто повернула ход жизни Джакомо Казановы в Венеции. Произошла она сразу после выступления в палаццо Соранцо, когда на третий день, к концу праздника, за час до рассвета, усталый до изнеможения, Казанова бросил свое место в оркестре и отправился домой.
Джакомо Казанова («История моей жизни»):
«Спускаясь по лестнице, я увидел человека, судя по красной мантии, сенатора, намеревающегося сесть в гондолу. Вынимая из кармана платок, он незаметно для себя обронил письмо. Я поспешил подобрать его и вручил сенатору находку. Он поблагодарил меня, спросил, где я живу, и предложил место в своей гондоле. Предложение было как нельзя кстати, я поклонился и был посажен на скамью слева от сенатора. Едва мы отчалили, он попросил меня встряхнуть его левую руку: он что-то перестал ее совсем чувствовать, я дернул его за руку изо всех сил, но тут же еле слышным голосом он сказал, что теперь онемела вся левая половина и что он умирает. Я отдернул полог, свет фонаря осветил его: лицо перекосилось, он действительно выглядел умирающим. Я крикнул гондольерам, чтобы они немедленно высадили меня, надо было найти хирурга и сделать кровопускание сенатору. Едва гондола успела коснуться набережной, я выскочил из нее и кинулся в ближайшее кафе, там мне указали адрес хирурга. Чуть ли не разбив ударами кулака дверь дома, я разбудил его и потащил, не дав ему времени снять ночной халат, к умирающему. В то время как врач делал свое дело, я разорвал на компрессы и бинты свою рубашку. Приказав лодочникам налечь на весла, я через несколько минут доставил сенатора к его дому на Санта-Марина. С помощью проснувшихся слуг мы вынесли его из гондолы, перенесли в дом и положили на кровать в спальне. Он был почти без признаков жизни. Приняв на себя роль распорядителя, я послал слугу привести как можно быстрее врача. Явившийся эскулап одобрил принятые мною меры и произвел второе кровопускание. Считая себя вправе остаться подле больного, я расположился рядом с его ложем в ожидании, когда ему потребуется моя помощь. Через час, один за другим, появились два патриция, друзья больного. Оба они были очень встревожены и, узнав от гондольеров о моей роли в оказании помощи сенатору, подступили ко мне с расспросами. Я рассказал обо всем случившемся, они выслушали, и поскольку они даже не поинтересовались узнать, кто я, я скромно промолчал об этом. Больной был недвижим, и только дыхание выдавало, что он еще жив. Ему сделали припарки и послали за священником, который, казалось, был необходим в этом положении. По моему настоянию все другие посещения были запрещены, и мы втроем остались в комнате умирающего до утра. Там же нам подали в полдень обед, довольно вкусный, который мы и съели, не отходя от кровати. Вечером старший из двух патрициев сказал мне, что, если у меня есть дела, я могу идти, потому что они останутся на всю ночь в комнате больного. «И я, господа, — отвечал я твердым голосом, — проведу всю ночь в том же кресле, потому что если я отойду от больного, он непременно умрет; я знаю, что, пока я рядом с ним, жизнь его в безопасности». Это решительное заявление заставило их не только с удивлением, но и с уважением посмотреть на меня. Мы поужинали, и после ужина я узнал от этих господ (хотя я их и не расспрашивал ни о чем), что их друг — сенатор, младший брат прокурора Брагадина и носит ту же фамилию».
Этого человека звали Маттео-Джованни Брагадин. Он родился в Венеции в 1689 году и был в городе знаменитым человеком, принадлежавшим к одному из самых старинных венецианских семейств. Его старший брат Даниэле действительно был прокурором, а сам Маттео Джованни был сенатором Республики и членом Малого Совета.
