В качестве доказательства своей невиновности Мармон приводит следующее письмо генерала Бордессуля, написанное в Версале 5 апреля 1814 года:
Господин полковник Фавье должен был сказать Вашему Превосходительству о мотивах, толкнувших нас на осуществление движения, которое мы решили предпринять до возвращения господ принца Москворецкого, герцогов Тарентского и Виченцкого.
Мы прибыли всем корпусом полностью. Все без исключения последовали за нами с сознанием того, что мы делаем; при этом мы оповестили войска об этом до начала марша.
Теперь, монсеньор, чтобы успокоить офицеров относительно их судьбы нужно, чтобы временное правительство срочно обратилось к корпусу с заявлением о том, на что он может рассчитывать; без этого можно опасаться, что он не разойдется.
Все господа генералы находятся с нами за исключением господина Люкотта. Этот милый господин донес на нас императору.
Как видим, генерал Бордессуль объявляет Мармону о прибытии корпуса в Версаль, причем характер письма свидетельствует о том, что маршал ничего не знал о происходящем в корпусе.
Очень важно в этом письме и свидетельство о том, что войска были оповещены обо всем «до начала марша». Важно это потому, что все тот же неистовый обличитель Слоон утверждает, что «не зная, куда их ведут, солдаты сперва молчали, но затем, очутившись между двумя линиями австрийцев, они наотрез отказались повиноваться своим офицерам».
Господин Рапетти уделяет анализу этого письма генерала Бордессуля несколько страниц своей обвинительной книги. Вырывая из контекста фразу о движении, «которое мы решили предпринять», Рапетти под словом «мы» подразумевает не генералов 6-го корпуса, отчитывающихся перед своим командиром, а генералов и их командира, которые совместно решили предпринять движение на Версаль. Из этого автор делает удивительный по своей обоснованности вывод о том, что «был значит 4 апреля договор между Мармоном и князем Шварценбергом». Далее Рапетти обвиняет генерала Бордессуля во лжи чуть ли ни в каждом абзаце письма, используя в качестве аргументов четыре «убийственных довода», сводящихся к четырехкратному повторению одной и той же фразы — «это не правда».
О том, как разворачивались события после выдвижения 6-го корпуса, Мармон пишет следующее:
Как я говорил в 1815 году, действие было непоправимым. Тем более, что с генералом противника не было заключено никакого соглашения. Напротив, я объявил о прекращении начатых переговоров. Таким образом, войска оказались выставленными на милость иностранцев, причем не только ушедшие, но и оставшиеся с императором и лишившиеся прикрытия.
Я поехал в Версаль, чтобы провести смотр войск и попытаться объяснить им обстоятельства, в которых они оказались, но не успел я тронуться в путь, как мне сообщили о вспыхнувшем большом восстании. Солдаты кричали, что их предали. Генералы бежали, а войска двинулись на соединение с Наполеоном. Я решил, что должен восстановить дисциплину и спасти их. Ускорив свое движение, я достиг Версальской заставы, где нашел всех генералов; корпус же шел сам по себе в направлении Рамбуйе. Генерал Компан закричал:
— Берегитесь, господин маршал, солдаты встретят вас выстрелами.
— Господа, вы вольны остаться, — ответил я, — если вам так хочется. Что касается меня, то мое решение принято. Через час я либо погибну, либо заставлю их признать мою власть.
Когда я догнал колонну, я увидел много пьяных солдат. Этим нужно было время, чтобы прийти в себя. Я приказал войскам остановиться, а офицерам собраться побригадно слева от колонн. Приказ был выполнен, я спешился и вошел в первую группу офицеров, которая стояла на моем пути. Я говорил эмоционально, с жаром и воодушевлением. Затем в других группах офицеров я повторял то же самое, поручая им передавать мои слова солдатам. В конце концов, корпус взялся за оружие и закричал: «Да здравствует маршал, да здравствует герцог Рагузский!» Затем он двинулся в район Манта, где я предписал ему разбить лагерь.
Очень интересна здесь последняя фраза Мармона. Он приказал своему корпусу, самостоятельно шедшему в Рамбуйе, двинуться в район Манта и там разбить лагерь. Во-первых, если корпус, якобы, понял, что его предали, то почему он шел не обратно на юго-восток к Эссону, а совершенно в другую сторону — на юго-запад в Рамбуйе? Во-вторых, если Мармон действительно был изменником, то почему он двинул корпус не обратно в Версаль, который, согласно Рональду Делдерфилду, якобы, был «первым пунктом соглашения Мармона с врагом», а в противоположную сторону — в Мант, находящийся на северо-западе от Версаля почти в 40 км от него?
Господин Рапетти находит объяснения и этому. Он утверждает, что полковник Орденер, возглавивший взбунтовавшийся корпус, двинул его «на Рамбуйе, чтобы попасть в Фонтенбло». Объяснение в стиле Рапетти: если посмотреть на карту, то легко заметить, что Рамбуйе находится от Фонтенбло на расстоянии почти 70 км, причем совершенно в другой стороне от Версаля, поэтому, если такой маршрут и мог быть выбран, то только человеком, совершенно не ориентирующимся в пространстве.
Относительно последующего движения корпуса на Мант, Рапетти пишет, что «оттуда они должны были направиться в Нормандию, подальше от событий». Такая логика тоже представляется весьма спорной. Зачем Мармону нужно было вести корпус в Нормандию сейчас, если он только за несколько дней до этого отказался вести его туда, несмотря на предложения противника (вспомним: «На предложение уйти из Парижа в сторону Бретани мы ответили, что пойдем туда, куда сочтем необходимым, никому при этом не подчиняясь»)? Может быть, Мармон просто хотел дать немного времени неуправляемому и возбужденному корпусу, оставшемуся без генералов, для того, чтобы прийти в себя, успокоиться и реорганизоваться? Для этого не нужно было отправлять его в кипящее страстями Фонтенбло, но и в далекую Нормандию тоже вовсе не нужно было идти. Ближайшими относительно крупными населенными пунктами от Рамбуйе являются Мант и Шартр, но Шартр находится почти вдвое дальше от Парижа.
И зачем Мармону вообще было рисковать жизнью и мчаться навстречу взбунтовавшемуся корпусу? Что-то не очень похоже на поведение изменника, которому вполне логичнее было бы избегать встречи со своими обманутыми и возмущенными солдатами и офицерами (как это, кстати, сделали генерал Суам и его сообщники).
О каком бунте может идти речь? Почему солдаты кричали, что их предали?
Виллиан Слоон, оставаясь верным своей версии генеральской измены, дает следующее объяснение: «Их, однако, уверили, будто к утру они вступят с этими самыми австрийцами в бой, от которого должно зависеть спасение империи. Поверив этому ложному заявлению, солдаты успокоились. Прибыв, наконец, в Версаль и узнав истину, они взбунтовались. Тогда явился маршал Мармон, которому и удалось их застращать и убедить в необходимости примириться с тем, чего нельзя уже изменить».
Ему вторит Рональд Делдерфилд: «Сперва рядовые думали, что им предстоит бой с врагом, но скоро оказалось, что это предположение нелепо, поскольку они прошли между двумя корпусами русской и баварской кавалерии, которая внимательно следила за ними, но не нападала. После рассвета по рядам разнеслась весть о том, что шестой корпус идет сдаваться, и колонны смешались. Рядовые и младшие офицеры были в ярости. К тому времени, как корпус дошел до Версаля, в нем разразился открытый бунт, и генералам грозили петлей».
