Все совершенно логично, но опять же никак не доказывает вины Мармона, который, по словам Рональда Делдерфилда, «очертя голову примчался из Парижа», и речь которого «погасила бунт».
Очень важным моментом в опровержении версии о предательстве Мармона является еще и тот факт, что никто из его генералов открыто не обвинил в этом маршала ни сразу после событий, ни позже, ни даже во время Ста дней, когда это стало просто выгодным.
Даже генерал Люкотт, не пожелавший идти на Версаль и обвиненный генералом Бордессулем в доносительстве (вспомним: «Этот милый господин донес на нас императору»), даже он, на самом деле, не предупредил Наполеона о готовящейся измене, хотя, казалось бы, должен был сделать это. Он с остатками своей дивизии укрепился в Корбей-Эссон. Его сказанные при этом слова «Храбрые никогда не дезертируют; они должны умирать на своем посту» были преданы широкой огласке только 7 апреля. Но даже он ни словом не упрекнул ни в чем маршала Мармона.
* * *
Как бы то ни было, 6 апреля рано утром полномочные представители Наполеона вернулись из Парижа в Фонтенбло. Они доложили императору о том, что союзники, в конечном итоге, отказались от признания прав династии Бонапартов на престол.
Выслушав их рассказ, Наполеон подошел к столу и подписал акт отречения. При этом всю вину за это он возложил на маршала Мармона. В отчаянии он говорил: «Несчастный не знает, что его ждет. Его имя опозорено. Поверьте мне, я не думаю о себе, мое поприще кончено или близко к концу. Я думаю о Франции. Ах, если бы эти дураки не предали меня, ведь я в четыре часа восстановил бы ее величие, потому что, поверьте мне, союзники, сохраняя свое нынешнее положение, имея Париж в тылу и меня перед собой, погибли бы! Если бы они вышли из Парижа, чтобы избежать этой опасности, они бы уже туда не вернулись. Этот несчастный Мармон сделал невозможной эту прекрасную развязку».
12 апреля Наполеон принял яд, который он всегда носил с собой еще со времен отступления из России, но яд не подействовал на его организм. А 28 апреля он уже выехал на остров Эльба, предоставленный ему победителями в пожизненное владение с сохранением императорского титула.
Как мы уже знаем, вся вина за произошедшее была возложена Наполеоном на Мармона: императору всегда нужны были «козлы отпущения», и таковой был, как и всегда, мгновенно найден. А дальше многочисленные историки-наполеонисты начали плодить похожие друг на друга, как две капли воды, версии, оправдывающие Величайшего из Величайших и клеймящие несчастного Мармона. Вот лишь некоторые из них:
Виллиан Слоон:
В течение некоторого времени Мормону удавалось играть роль героя, но вскоре его тщеславный, пустой характер выказал в истинном свете его поведение. Из титула герцога Рагузского, который носил Мармон, выработалось слово «рагузада», служившее синонимом измены. В народе его прозвали Иудой-предателем, и он умер в изгнании, презираемый всеми.
Владимир Шиканов:
Имя Мармона чаще вспоминают в связи с капитуляцией Парижа и фактической сдачей 6-го армейского корпуса врагам. Недаром проистекающее от его громкого герцогского титула словечко «Raguser» стало в эпоху Реставрации для бонапартистов синонимом слова «предатель».
Очень похоже, не правда ли?
* * *
Мармон несказанно страдал из-за всех этих обвинений и, естественно, пытался на них ответить. В частности, 1 апреля 1815 года он написал ответ на Жуанское обращение Наполеона. Этот ответ Мармона, этот крик души оклеветанного и затравленного человека, верой и правдой служившего Наполеону двадцать с лишним лет, имеет смысл привести практически полностью:
Ужасное обвинение сделано мне перед лицом всей Европы, и каким бы ни был характер пристрастия и неправдоподобия, содержащихся в нем, моя честь заставляет меня ответить. Это не оправдание, я в нем не нуждаюсь: это правдивое изложение фактов, которое позволит каждому оценить мое поведение.
Меня обвиняют в сдаче врагам Парижа, хотя оборона этого города была предметом всеобщего удивления. С жалкими остатками войск я сражался против объединенных сил союзных армий; в течение восьми часов я сопротивлялся на наспех подготовленных позициях, где всякая оборона была невозможна, с восемью тысячами солдат против сорока пяти тысяч; и этот военный подвиг, такой славный для тех, кто принимал в нем участие, осмеливаются назвать предательством!
После сражения при Реймсе император Наполеон почти со всеми своими силами направился к Марне, пребывая в иллюзии, что это его движение угрожает коммуникациям противника. Но противник думал иначе и, объединившись, двинулся на Париж. Мой слабый корпус, состоявший из 3500 человек пехоты и 1500 человек кавалерии, а также корпус герцога Тревизского, насчитывавший примерно 6000–7000 человек, были оставлена на Эне для противостояния Силезской армии, которая после соединения с корпусом Бюлова и получения подкреплений имела более 80 000 человек…
Герцогу Тревизскому была поручена оборона Парижа на участке от канала до Сены, а мне — от канала до Марны. Мои войска сократились до 2400 человек пехоты и 800 человек кавалерии. Это было то количество людей, которое осталось после множества славных боев. Под мое командование также были поставлены войска генерала Компана: это были солдаты тыловых и ветеранских частей, собранные больше для количества, чем для реальных боевых действий. Итого все мои силы составляли 7400 человек пехоты, составленной из остатков почти семидесяти различных батальонов, и примерно 1000 человек кавалерии. Днем я вышел к высотам Бельвиля и поспешил к высотам Роменвиля, представлявшим собой ключевые позиции, но противник уже был там, и бой пришлось начать в Роменвильском лесу. Враг был остановлен и отброшен, но его численность постоянно возрастала. Имело место множество рукопашных схваток, и немало солдат было убито возле меня ударами штыков, когда Жозеф отправил мне письменное разрешение капитулировать, и вот оно у меня в руках. Было десять часов; в одиннадцать же Жозеф был уже далеко от Парижа, а в три часа я еще продолжал сражаться; но в это время у меня уже не было больше людей, а я увидел еще двадцать тысяч человек, подошедших к противнику. Только тогда я послал несколько офицеров к князю Шварценбергу с сообщением о том, что я готов к переговорам. Лишь одному из них удалось выполнить поручение, и когда он вернулся, генерал Компан уже оставил высоты Пантена. Противник прорвался на улицы Бельвиля, и мне пришлось выбивать его оттуда, встав во главе горстки людей, обеспечивая тем самым пути к отступлению моих войск. Я был уже почти у стен Парижа.
Было объявлено перемирие, и войска смогли уйти за заставы. Договор был подписан лишь к полуночи.
На следующий день утром войска оставили Париж, и я отправился в Эссон, где занял позиции. Потом я поехал в Фонтенбло на встречу с императором Наполеоном. Он показался мне способным оценить свое положение и расположенным прекратить бесполезную борьбу. Он остановился на следующем плане: укрепиться, собрать остатки своих сил, постараться увеличить их и вести переговоры. Это было единственно разумным решением, которое можно было предпринять, и я придерживался того же мнения. Я тотчас же уехал, чтобы начать оборонительные работы, необходимые для выполнения плана.
