Алеуты часто приходили к камню, который начальник положил подле дверей своей избы, но тот больше не светил и не пел…»
Что сталось потом с чудесным камнем, алеут, рассказавший о нем Кириллу Тимофеевичу, не знал. Хлебников закончил рассказ тем, что ему стало известно из служебных донесений: «Нынешней зимой случился на Тугидаге страшный мор среди туземцев. Мало кто выжил после болезни неизвестного доселе происхождения. В числе умерших был и Артамонов…»
Кирилл Тимофеевич отложил перо. Вроде бы получилось неплохо, хотя какой он писатель? В лучшем случае, летописец. Но ведь и они нужны, чтобы потомки могли узнать, чем жили люди в давнее время. Правда, Бальтазар Грасиан утверждает, что высокие дела остаются, а высокие слова забываются. Но в этом Хлебников не может согласиться с ним. Не всем дано стать героями в жизни. Кому-то надо рассказать о героях. Не будь Гомера, кто бы вспомнил об Ахиллесе и Одиссее…
И опять думы возвратили его к недавней встрече с падре Хосе Альтамиро: прав или нет настоятель, не веря в благие помыслы лейтенанта Завалишина? В разговорах с Хлебниковым моряк был откровеннее, чем с испанцем. Он даже напрямую предложил Кириллу Тимофеевичу возглавить отделение создаваемого им ордена здесь, в американских колониях, рисовал радужные перспективы… Сможет ли лейтенант сделать свои прожекты реальностью? Опыт подсказывал Кириллу Тимофеевичу, что больше они не встретятся с Завалишиным, что все благие помыслы лейтенанта о стране благоденствия – это не более чем молодое тщеславие. «Пройдет время, – думал Хлебников, – и он поймет, что мироустройство изменяется каждодневным тяжелым трудом всего человечества, а не призывами одиночек и даже не революциями, совершаемыми кучкой заговорщиков…» Сам Кирилл Тимофеевич уже давно уяснил: свободным человек в этом мире быть не может. Ни власть государей, ни усилия реформаторов не дают полного освобождения от земных вериг. И если есть настоящее чудо на свете, то это даже не таинственный поющий и светящийся камень, а сила человеческого воображения, за которым никогда не угнаться действительности. Оно вкупе с вдохновением и освещает человеческую душу, находящуюся в вечном творчестве. Это и есть единственное воплощение свободы, о которой только и мечтает человек с момента, когда он осознал себя подобием Божиим.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Дом у синего моста
Глава первая
1
Синие огоньки боязливо вспыхивали на остывающих углях. Казалось, вот-вот – и они погаснут совсем. Один коснулся брошенного в камин листа и скрылся под ним. Однако не погас, а превратился в красную искру, которая прожгла бумагу. Язычок пламени стал медленно продвигаться к середине листа, потом переметнулся на другие, рядом. Задымив, они занялись, зашуршали, скручиваясь и рассыпаясь пеплом. А осмелевший огонь выбросил сноп искр и уже без церемоний набросился на кипу писем и рукописей, придвинутую к нему услужливой кочергой.
Иван Васильевич Прокофьев, не так давно назначенный исполнять обязанности первейшего директора Российско-Американской компании, наблюдал за работой пламени. На его лице в отблесках огня высвечивалось смятение чувств, среди которых особо выделялись страх и раскаяние.
Новый первейший директор мало походил на тех, кто руководил компанией до него. Не зря говорят, что у истоков любого дела стоят люди одержимые. Именно таким был основатель компании Григорий Иванович Шелихов и его последователи: Николай Петрович Резанов и Александр Андреевич Баранов. Да и предшественник Прокофьева – Михайло Булдаков до того, как, снедаемый тяжким недугом, отошел от дел, сохранял верность курсу, намеченному его тестем – Шелиховым. А вот представители следующего поколения акционеров и директоров оказались в большинстве людьми обыденными, лишенными государственного мышления. Одних интересовала лишь возможность повысить курс акций на мировых рынках пушнины, другие использовали службу для своих интересов, далеких и от забот компании, и от государственных дел. Сам Прокофьев колебался между первыми и вторыми, желая не испортить отношения.
Не повезло Ивану Васильевичу и с подчиненными. Старые служители, знавшие еще основателя компании, уволились. А среди тех, кто пришел на их место, большая половина представлялась Прокофьеву людьми случайными. Например, начальник канцелярии главного правления – отставной поручик Кондратий Рылеев. Его привел в дом у Синего моста старейший акционер компании и член ее попечительского совета адмирал Мордвинов. Несмотря на положительные рекомендации сего почтенного старца, Рылеев не понравился Прокофьеву. Случаются между людьми антипатии, которым сразу и не дашь объяснения. Потом Иван Васильевич понял, что встревожило его в поведении адмиральского протеже. С первых минут разговора проявились в Рылееве резкость суждений и отсутствие уважения к власти и к чину. А это для человека, стремящегося сделать карьеру, по твердому убеждению Ивана Васильевича, было недопустимо. Сверх прочего, как выяснилось во время этой же беседы, отставной поручик оказался еще и пиитом… «Таких токмо компании и недоставало!»
Иными словами, будь на то воля Прокофьева, он в тот же день отказал бы Рылееву в приеме на службу. Но решение принимал Булдаков, и Ивану Васильевичу не оставалось ничего иного, как попытаться наладить отношения с новым сослуживцем.
Сделать это оказалось не просто. Рылеев завел свои правила в канцелярии, привел в компанию новых людей. Кроме того, он превратил свою квартиру, расположенную здесь же, на первом этаже дома на Мойке, в нечто напоминающее клуб для обер-офицеров гвардейских полков и флотского экипажа. Все эти прапорщики и мичманы, поручики и лейтенанты заполонили апартаменты главного правления, завалили столоначальников своими прожектами и ходатайствами. И не то чтобы эти планы казались Прокофьеву лишенными выгод и перспектив. Но все они так или иначе шли вразрез с политикой, проводимой Министерством иностранных дел. И если поначалу это обстоятельство мало беспокоило Ивана Васильевича, знавшего, что подобные противоречия с ведомством графа Нессельроде случались и прежде, но благодаря вмешательству акционеров-царедворцев благополучно разрешались, то после выговора государя императора за «Проект экспедиции от реки Медной до Ледовитого океана и Гудзонова залива», сочиненный лейтенантом Романовым, Прокофьев встревожился не на шутку. На совете попечителей он попытался подвергнуть критике начальника канцелярии, но не был поддержан остальными членами совета. Более того, по настоянию Мордвинова Рылееву выразили признательность за привлечение в число акционеров людей знатных и широко известных в обществе.
Таких среди гостей Рылеева на самом деле было немало. Князья Трубецкой, Оболенский, Щепин-Ростовский, аристократы Никита Муравьев и Петр Свистунов… Бывали у Рылеева и старые знакомые Прокофьева: отставной подполковник Владимир Штейнгель и легендарный вице-адмирал Головнин. Однажды и Иван Васильевич оказался в числе приглашенных на так называемые «русские завтраки», которые устраивал Кондратий Федорович. Названием своим застолье было обязано тем блюдам, которые хозяин выставлял перед собравшимися: графины с квасом и столовым вином, несколько кочней кислой капусты да тарелка с крупно нарезанными кусками ржаного хлеба. Иван Васильевич хоть и считал себя патриотом всего российского, но не любил нарочитого. Посему при виде подобного угощения поморщился, а вот знатные гости Рылеева восприняли все как должное. Давясь куском черного хлеба, Прокофьев искоса поглядывал на собравшихся. Силился угадать, что свело их здесь. Это ему никак не удавалось. Разговор за столом не задался, и директор вскоре откланялся.
