– Боже, как он хорош! Как ему идет голубая лента! – Нескольких фрейлин из свиты вдовствующей императрицы сморил восторг. Вчерашние выпускницы Смольного, они млели, как в дни посещения института августейшими особами. Их завистливые взгляды останавливались на Сильфиде – воздушном существе, которое с недавнего времени именовалось «государыней» и было сковано с «государем» неразрывными цепями.
– Правительство намерено и впредь твердо пресекать беспорядки, могущие случиться по нашему неспокойному времени…
Николай боролся с кусками собственной речи, которые произвольно всплывали в голове, без порядка и связи. Как прекрасно умел говорить брат! Его беседа завораживала. Лилась нежным неумолчным ручьем. Журчала, не останавливаясь. Младший же шел к цели кратчайшим путем. Разговор с ним напоминал ведро воды, опрокинутое на голову. Он сообщал суть и удивлялся: чего еще от него хотят?
– Схваченные заговорщики в подавляющем большинстве принадлежат к аристократическим фамилиям. Ограничение их прав в последнее царствование явилось главной причиной мятежа. Революция, которую они намеревались возглавить, изменила бы самодержавную форму правления и дала русской нации конституцию, для коей она, по моему искреннему убеждению, еще не созрела. Трусливое малодушие этих людей, поспешивших немедленно раскаяться ради спасения своих жизней, не вызывает уважения, но заставляет правительство задумываться над карой, которая была бы соразмерна содеянному.
Молодой император выдохнул. Он чувствовал, что у него взмок воротник рубашки, туго схваченный шейным платком. Очень хотелось запустить пальцы за шелковую удавку, но Николай не смел. Он обвел глазами зал, стараясь понять, какое произвел впечатление, и с ужасом понял, что собравшиеся ждут продолжения. Неужели нужно еще говорить?
О чем?
Нессельроде, привставая на носки лаковых туфель, делал государю отчаянные знаки за спиной рослой императрицы-матери. Фигурка прыгающего карлика была донельзя комичной, но понять, чего он добивается, Никс не мог. От обиды министр заломил ручки, горестно запрокинул носище к потолку и ринулся выручать нерадивого монарха. Следовало приободрить послов. Ну конечно, как он мог забыть!
– Господа чужестранные представители пребывают совершенно обнадеженными, что его императорское величество, подобно своему августейшему предшественнику, будет исповедовать ту же верность принципам Священного Союза, ту же привязанность к охранительным началам легитимизма, и никакие выгоды военного счастья не позволят России отвернуться от…
Ах да, вот что он хотел сказать! Никс поморщился. Не это, совсем не это. Есть обещания, которые не следует произносить раньше времени.
Позволив министру исполнить свое соло и терпеливо выслушав его, государь сделал Карлу Васильевичу знак замолчать.
– Полагаю, что подобное заявление будет встречено представителями великих держав с радостью. Но в настоящую минуту я лишь вступаю на отеческий престол, и политическая сфера для меня совершенно нова. Из чего следует, что я не в состоянии дать какие-либо гарантии касательно своего будущего образа действий, кроме чистоты намерений и непреклонной решимости во всем искать интереса той страны, во главе которой поставил меня Бог.
Повисла пауза.
Хуже ничего и придумать было нельзя. Нет бы закруглить фразу: «стопами дражайшего брата» или чем-нибудь про «всеобщий мир». Кто тебя спрашивает, что ты намерен делать, чего нет? Сохрани лицо. Чтобы и другие могли сохранить свое. Но мальчика с детства учили говорить правду! Карл Васильевич негодовал так сильно, что почувствовал, будто кончик носа у него становится горячим, как у больной собаки.
Между тем его величество забыл подать знак к окончанию аудиенции, и это сделала вдовствующая императрица. Он пошел к ней, чтобы поцеловать руку. Мария Федоровна выглядела встревоженной, но позволила себе только самый мягкий упрек:
– Сын мой, разве наш Ангел так открывал свои мысли дипломатам?
– Откуда им знать, какие у меня мысли? – нервно рассмеялся Никс. – Да и вам, мадам?
Последние слова еще больше смутили пожилую государыню.
Найдя глазами Ла Ферронэ, царь поманил его за собой в кабинет, ободряюще улыбнулся матери и только на пороге, запустив пальцы за клапан рукава, вновь нащупал злополучную записку.
* * *
Белая Церковь. Февраль 1826 года.
Графиня Елизавета Воронцова сидела у белой кафельной печки и перелистывала старый «Паризьен», который случайно нашла у матери. Пять лет для моды – целая вечность. Пять долгих столетий отделяли ее от шляпок-шутэ, воротников-шалек и воланов из индийского муслина, без которых, казалось, не могло обойтись ни одно бальное платье. Завышенные талии, ангельские щечки моделей и губки бантиком – теперь все это выглядело смешным, даже жалким. Между тем новые журналы не появлялись и еще бог весть когда появятся в здешней глуши. Особенно если перекроют границы из-за недавнего мятежа или начнется война с турками…
Графиня скользнула тревожным взглядом по окну и снова вернулась к вылинявшим картинкам. Ждали возвращения Павла Дмитриевича Киселева из Петербурга, надеялись, он порасскажет новостей. Вместо этого в столицу вызвали Михаила. Зачем? Неужели государь считает и его замешанным? Сердце у Лизы екало. Она ничем не могла себя успокоить: вести об арестах родных – кузенов Раевских, Мишеля Орлорва, Сержа Волконского – только распаляли душу. Говорят, Каховский, друг детских игр, стрелял в Милорадовича и покушался убить императора.
Мир сошел с ума!
Елизавета Ксаверьевна ежилась, кутала плечи в старую мамину кашемировую шаль и не могла согреться. Мудрено ли, чтоб крылом общих смут не задело Михаила? При его репутации. При взглядах, которых муж не скрывал. При дружеских связях с первыми подозреваемыми. Если прежний государь, такой мягкий и деликатный, держал Воронцова на подозрении, то чего ждать от нового, по слухам – весьма жесткого?
Лиза не находила себе места. Каждый звон колокольчика срывал ее с кресла и бросал к окну. Чаяла не то курьера с объявлением об участи мужа, не то весточки от Софи Киселевой из Тульчина, что Павел Дмитриевич в кандалах отправлен по этапу. Словом, чего-нибудь решительного. Даже сестры затихли, ходили на цыпочках. Каких несчастий для себя опасались эти дурехи? Бог весть. Но состояние младшей передалось им. Шумный дом графини Браницкой замер, будто придавленный грудой подушек.
Неудивительно, что скрип полозьев и треньканье бубенца вырвали семейство из полуобморочного состояния. В полном составе Браницкие ринулись на крыльцо, уверенные, будто перед ними предстанет сейчас если не граф Воронцов собственной персоной, то хотя бы кто-то из его порученцев с письмом. За зятя старуха Александра Васильевна боялась больше, чем за племянников. Якшался с фармазонами! Крестьян освобождал! Голова полна безнравственных идей! Не за это ли ныне под суд ведут?
Ах, как больно ей было думать, что Лиза при таком хорошем человеке останется соломенной вдовой! С четырьмя детьми, с клеймом государственной преступницы!
