Человека при исполнении легко обидеть. Генерал-адъютант и кавалер Чернышев воззрился на второго следователя, как на вошь. Арестант для него уже не существовал.
– Если вы так хорошо знаете, как заставить этого злодея говорить, прошу. – Он сделал широкий жест. А сам опустился на стул и гордо скрестил руки на груди, всем видом показывая, что больше не вмешивается.
– М-молодой человек, в-войдите в свое собственное п-положение. – Бенкендорф проклинал себя за глупость. – Н-нам очевидно, что в-ваша личная в-вина не так уж велика. Но если в-вы сами не п-придете себе на п-помощь… – Александр Христофорович сделал усилие и заговорил ровно: – Чистосердечное признание и полное раскаяние смягчат государя. Поверьте, ваш родственник Муравьев спасает себя как может, не думая об участи других.
На детски незлобивом лице Захара возникло умоляющее выражение, он не хотел слушать дурного о муже сестры. О человеке, которого считал братом. Больше того – непререкаемым авторитетом.
– Никита говорил, что цари ставят себя над законом. Этим они сами себя исторгли из человеческого общества.
– А вы, согласно показаниям Муравьева, при этом хлопали! – снова дернулся с места Чернышев.
Поручик поник.
– Я был пьян.
Возмущению генерал-адъютанта не было предела. Не находя слов, он только развел руками, растопырив толстые короткие пальцы, и вытаращил круглые глаза.
– Меня приняли в мае, сказав, что общество старается о введении конституции. Что все благомыслящие граждане согласны. – Захар поднял на следователя потухшие глаза. – Я думал, это мирно. Только в сентябре Вадковский поделился со мной планами: в случае несогласия государя употребить военную силу. Я испугался и уехал в отпуск в село Тагино, к родным… – Ротмистр низко опустил голову и вдруг расплакался. – Столько людей погибло… Просто потому, что кому-то захотелось… И ведь нельзя же так! Почему нужно обманывать нижние чины? Лгать про Константина. Я не смог…
Александр Христофорович кивнул.
– Вам следует изложить все, что вы знаете, на бумаге. Ответить чистосердечно.
– Я хочу написать сестрам, – попросил Захар.
– Это не возбраняется.
По лицу арестанта пробежала тень удивления. Он перевел вопросительный взгляд на Чернышева, но тот демонстративно отвернулся.
– А скажите… – В голове у Бенкендорфа мелькнула неожиданная мысль. – Это в вашей семье принят майорат?
– Протестую против данного вопроса! – Будущий военный министр подскочил с места.
– Почему? – удивился Александр Христофорович. Он начинал постигать суть происходящего.
– Уведите, – генерал-адъютант торопливо махнул рукой охране.
Часовые шагнули к ротмистру. Тот, погромыхивая ручными кандалами, двинулся к двери. Кто надел на него эти украшения? Вроде бы арестант ведет себя пристойно? Бенкендорф бросил быстрый взгляд на Александра Чернышева. С каждой минутой на душе становилось все гаже.
– Что вы себе позволяете? – взвился тот. – Как вам только в голову пришло оспаривать мои решения?
– Вы полагаете, я не знаю, что такое майорат? – холодно осведомился Александр Христофорович. – У графов Чернышевых четыре дочери и один сын. Владения нераздельно передаются старшему по мужской линии. Если Захара осудят, кто станет наследником? Дальняя родня?
Бенкендорф не позволил себе больше никаких намеков. Но его визави побагровел:
– У вас нет доказательств. Говорю вам ясно: остерегитесь. Вы выгораживаете дружков. Носите передачи Волконскому. Еще неизвестно, по какую сторону стола вам следовало бы сидеть!
* * *
Карета прогромыхала по деревянному настилу крепостного моста и свернула к домику коменданта. Было уже почти темно. В окнах горели свечи.
– Мужайтесь.
Княгиня не услышала слов Орлова. Она вошла внутрь, и почти тотчас доставили под стражей Волконского. В первый момент он показался ей кем-то другим. Оброс. Осунулся. Глаза ввалились. В кудрях, вечно торчавших проволокой, седые нити. Ее Сергей. Ее идол! Мари вцепилась глазами в лицо узника, стараясь вырвать из этой плоской, меловой маски прежние черты. Ее муж? Дурная шутка. Такой старый. И такой жалкий.
Сели за стол. Серж неловко, боком протиснулся на стул, почему-то не отодвинув его. Потом полез в карман горохового сюртука, все молча, достал оттуда скомканный, нечистый платок и, явно стесняясь и платка, и собственного вида, протянул ей.
Мари была к этому готова, вынула свой шелковый, с вышивкой и вложила в задрожавшие пальцы мужа. Боже, какие у него холодные руки! Влажные от волнения.
– Машенька, я погиб, – с неожиданной твердостью произнес князь. – Тебе надобно думать о ребенке. Уезжай.
– Серж…
– Я написал духовное завещание на имя сына. Надеюсь, государь не откажется его утвердить.
При этих словах Алексей Орлов, стоявший у двери, важно поклонился.
– Мои родные будут тебя путать. Помни твердо: вы с Николино – единственные наследники моего состояния. Положись на Александра, он способен вырвать язык изо рта у живого дракона, без гроша вы не останетесь.
Мари была поражена. Муж говорил не о том. А она сама не смела его расспрашивать. Все взоры были обращены на них. Под этим тягостным игом самые естественные слова не шли на ум. Язык казался пудовым. Серж попытался обнадежить ее на счет будущего, но делал это без убеждения, и его неуверенность только передалась молодой женщине.
Теперь уж она твердо знала, что это ее муж. Все чужое в его лице изгладилось, стушевалось. Проступило прежнее – не забытое, но еще не успевшее стать родным. Ее властно потянуло к нему. Жалость кипятком обожгла сердце. Впервые за год супружества оказалась пробита стена. Удивительное дело, прежде им никто не мешал, но они отгораживались друг от друга. Сержу было что скрывать, а она боялась и не умела настаивать. И тут вдруг, на чужих глазах, когда и слова-то не вымолвишь, рухнула перегородка. Мари показалось, что она чутко улавливает все, что творится в душе супруга. Он приковал ее мысли к тесной камере, к своему лицу. Было в этом что-то больное, словно ланцетом ковырялись в груди, отделяя один лепесток сердца от другого.
– Наша судьба в руках Бога, надо уповать на Его милосердие. – Серж встал.
Свидание было окончено. Доктор не понадобился. Напротив, княгиня, точно почерпнув силу в чужом страдании, чувствовала себя увереннее и бодрее.
В карете было темно, но предусмотрительный Орлов зажег свечу, прикрепленную к стенке в медном бра и способную при тряске забрызгать воском плюшевые подушки.
Княгиня мигом развернула платок мужа, ей не терпелось знать, что он написал. А дома всем, и в первую голову Александру, понадобилось бы сунуть нос в ее трофей. Может быть у человека хоть что-то личное?
В одном из углов на ткани едва проступало несколько слов: «Машенька, я теряю силы и мужество. Я обманул бы тебя, если бы стал уверять, что свидание с тобой не является единственным утешением в горестной моей участи».
