* * *
Несчастья набивают мозоли. Меньше всего на свете Бенкендорф хотел высовываться. Он отродясь не был правдолюбцем. И уже достаточно пострадал «за верность и ревность». Из какого-то другого теста делаются люди, получающие ордена с таким девизом.
Покойный Ангел его на дух не переносил, и когда после предупреждения о бунте услал командовать драгунской дивизией, стало ясно как день: Александру Христофоровичу никогда не вышагнуть из тени, не согреться в лучах царской ласки, не стоять одесную. А значит – не сделать дела. Хоть вой.
Теперь появился шанс. И этот шанс он уничтожал собственными руками. Можно ли вообразить что-нибудь глупее?
– Ты ничего не хочешь мне сказать?
Жена вошла в кабинет и застыла на пороге, прямая, как учительская указка.
Чего сказать-то? Вчера вроде не пил. И в волокитстве не замечен. Право слово, в Следственном комитете некому глазки строить!
– Приезжала супруга Александра Ивановича…
Уже известно!
– По дружбе ко мне передала слова мужа: будешь и дальше… выше дивизии тебе не светит.
А то он не знал!
Генерал резко сел на диване, полосатую обивку которого украшали стрелки спущенных нитей. Его голова закрыла маленькую копию картины «Старый крестоносец» в почерневшей рамке. Он повернул к достойной даме рассерженное, помятое лицо, и Лизавета Андревна отшатнулась.
– И что?
У него был свистящий шепот и глаза-буравчики. Добрая супруга испугалась. В обычное время ее благоверного можно было хоть полотенцем по дому гонять.
– Шурочка, что стряслось-то?
– Чернышев – гнида.
Лизавета Андревна с размаху опустилась на диван и затряслась от смеха. Под домашним капотом складки ее живота уютно вздрагивали, а полные розовые губы, казалось, вот-вот лопнут, распираемые весельем.
– Это новость!
Отсмеявшись, она снова предала лицу серьезное выражение.
– Говорят, ты покрываешь злодеев. Заговорщиков и цареубийц.
– О, конечно, я враг отечества! – У Александра Христофоровича зла не хватало. – А этот… нарочно топит людей.
– Извергов.
– Мальчишек.
В неплотно прикрытую дверь заглянул камердинер с кувшином теплой воды и тазом для умывания. Но у господ, сидевших рядом, были уж больно вытянутые лица. И слуга не решился войти.
– Послушай, матушка, не лезла б ты не в свое дело, – попросил генерал. – И так тошно.
Лизавета Андревна поджала губы.
– Я выходила замуж за начальника штаба гвардейского корпуса, – с расстановкой произнесла она. – Когда тебя услали куда Макар телят не гонял, я взяла детей и поехала с тобой. Без ропота…
Послушайте ее, люди! Она не роптала! Почему женщины не помнят собственного нытья?
– Мне казалось, одного случая достаточно, – гнула свое госпожа Бенкендорф. – Неужели ты ничему не научился?
– Держать язык в заднице?! – вспылил муж. – Не всегда помогает!
– Выражайся пристойно. – Лизавета Андревна застыла, как ледяная глыба. – Тебя вернули в столицу. И то, что ты сейчас пытаешься погубить карьеру новыми глупостями, непростительно для семейного человека.
Такого оборота Александр Христофорович не ожидал.
– Договаривай.
– Посмотри вокруг, – потребовала жена. – Тебе нравится это убожество?
Бенкендорф должен был признать, что квартира не из лучших. Шесть комнат, потолок в разводах, дрянные печи и на лестнице несет кошками. Но ведь он не князь, не граф, его средства не позволяют…
– У нас дочери. Какое приданое ты им дашь?
Генерал молчал, насупившись. А что говорить? Родовое имение Фалль, 600 душ, предстоит делить на четверых – кроме него, наследники еще брат и сестры.
– Новый государь питает к тебе дружбу, – продолжала Лизавета Андревна. – Полагается на тебя. Если ты получишь высокий пост, мы поправим жизнь. А ты ссоришься с человеком, который может очернить тебя в глазах царя.
Если бы Александр Христофорович не говорил себе того же самого слово в слово, рассуждения жены не обидели бы его до такой степени.
– Ты мне предлагаешь детей вешать?
– Каких детей? – не поняла Лизавета Андревна.
Муж посмотрел ей в лицо, и она, не выдержав взгляда, отвела глаза.
– Больше половины – мальчишки, едва за двадцать, – произнес он. – Я бы их выдрал. И отпустил.
Дама побледнела. Казалось, слова супруга подтвердили ее худшие подозрения.
– Но ведь не все – дети? – осторожно осведомилась она. – Вот твой друг князь Сергей…
– Да что вы привязались к Бюхне? – сорвался генерал. – Он как раз хуже ребенка!
Лизавета Андревна взяла мужа за руку.
– Поклянись здоровьем дочек не ссориться больше с Чернышевым, – попросила она.
Александр Христофорович побожился, заранее зная, что не сможет сдержать слово. Как не сдержал еще ни одного данного ей обещания. Не пить. Не гулять на сторону. Да мало ли еще что! У него было только два достоинства: он не рукоприкладствовал и все жалование приносил домой. В остальном второй супруг госпожи Бенкендорф состоял из недостатков. Однако первый брак преисполнил Лизавету Андревну такой житейской мудрости, что в душе она готова была причислять Шурку к ангельскому чину.
– Ну, ты хотя бы молчи больше, – посоветовала женщина. – Сожмись и читай «Отче наш», пока этот изверг не натешится.
Александр Христофорович был бы рад.
* * *
Петропавловская крепость.
Камера Сержа была далеко не такой прибранной, как у Мишеля Орлова. На подоконнике пыль в палец, стол в разводах от локтей пишущего, паутина по углам. Правда, на топчане, застеленном по-армейски, Библия. Кажется, только этим Бюхна еще и не болел.
– Ты бы хоть прибрался.
– Зачем?
Бенкендорф переступил через порог, подождал, пока надзиратель закроет дверь, повел плечами, стряхивая плащ, и старательно завесил им окошечко в досках. Только после этого они обнялись. Каждая встреча была горькой. И краткой. Впрочем, нет, допросы растягивались на часы. Неизменно вежливые следователи. Каверзные уточнения подробностей дела. И с кем бы Сержу ни устраивали очные ставки, старому приятелю казалось, что главная их очная ставка – друг с другом.
– Я принес тебе ворох писем от родных.
– Лучше б чаю прислали.
– Чай от моей жены. И бублики тоже. Боюсь, что твоя матушка выше этого.
– Она что-нибудь передала? – Сергей сел на кровать.
– Увещевания.
Старая княгиня Александра Николаевна совершенно не знала, как себя вести в связи с неудобным положением младшего отпрыска. «Милый Сережа, откровенно признайся во всем государю и чистым раскаянием возврати мне, твоей несчастной матери, сына».
