Оставалось только удивляться, как, сраженная сразу несколькими смертями близких, эта пожилая женщина находила в себе силы ездить во время болезни к «своему историографу», ободрять, возить гостинцы? Слабость мешала Николаю Михайловичу выразить благодарность. Императрица-мать старалась его не утомлять. Выходила в гостиную, садилась возле Катерины Андреевны на диван и долго держала ее за руку.
– Крепитесь. Если на то воля Божья, нельзя падать духом. Подумайте о детях. У вас сыновья и дочери. Нельзя отчаиваться.
Она была привязана к Карамзиным и при всей страсти к этикету любила их именно за то, что они – люди не придворные. Умные, хорошо воспитанные, добрые, но другие. Приучены говорить правду в мягкой, неоскорбительной манере. А потому рядом с ними легко. Горе их трогательно. И своя собственная печаль превращается в совсем простую, не государственную, а человеческую.
Катерина Андреевна была очень благодарна старой императрице. И любила ее куда больше, чем ту, другую, которая вот уже десять лет занимала в душе мужа потаенный уголок. Не очень большой, госпожа Карамзина это знала. Но все же такой, куда ей, законной супруге, хода не было. Там жила его тайна. Последнее, зимнее чувство. Похожее на восхищение. И совсем не похожее на страсть. Дама сердца всегда далека, высока и недоступна. Но от этого жене, разделяющей повседневные тяготы, не легче.
Катерина Андреевна обладала удивительным внутренним достоинством. Она несла свою обиду молча и умела уверить себя, что ревновать к государыне, тем более такой несчастной, грешно. А что до Николая Михайловича, то теперь ведь ему должно быть все равно…
Он приехал к императрице Елизавете в семь часов вечера, сопровождаемый министром Уваровым, и вступил в ее тихий кабинет, где всех украшений – копия «Сикстинской Мадонны» Рафаэля во всю стену над диваном между двумя зеркалами. Эта картина глянула на него сверху, чуть только Карамзин переступил порог, и уже не отпускала внимания до тех пор, пока в комнату не вступил истинный ангел. Тихо и кротко, предоставляя гостям, не заметив ее, любоваться живописью.
Когда пришедшие осознали, что Елизавета Алексеевна уже тут и терпеливо ждет, не говоря ни слова, вышел конфуз. Но ободряющая улыбка, голос, жест – все приветливое, без тени величия, без претензии на восхищение – мигом примирили их. Она была все еще хороша, стройна и грациозна, хотя худоба уже сушила ее стан.
Читали долго, в глубокой тишине, и Карамзин решил, что императрица холодна к его тексту. А может, плохо знает по-русски? Уткнувшись в книгу, он не мог взглянуть на хозяйку, хотя его так и подмывало оторваться от листа и проверить впечатление. Ее глаза многое бы сказали. После они с час беседовали легко и свободно о недавних событиях войны с Наполеоном. В половине одиннадцатого ее величество откланялась.
Эта встреча поразила Карамзина. Что было? Милый, безыскусный вечер. Чуть натянутый сначала и теплый в конце. «Надо видеть эту женщину. Одну, в белом платье, среди большой слабо освещенной комнаты, – писал он Дмитриеву. – В ней что-то магическое, воздушное. Она вся окутана дымкой печали». А вернувшись домой, пятидесятилетний отец семейства – ученый, давно променявший резвое перо сентименталиста на сухой шелест летописей, – вдруг одним духом излил на лист… оду:
Корона на главе, а в сердце добродетель;
Пленяет ум душой, умом душе мила;
В благотворениях ей только Бог свидетель;
Хвалима… но пред ней безмолвствует хвала.
Немного по-державински. Но он архаик. Классик. И столько лет не писал стихов!
Все это мальчишество, решил Николай Михайлович, а утром, проснувшись чуть свет и распахнув окно, продолжил:
Здесь все мечта и сон; но будет пробужденье!
Тебя узнал я здесь в приятном сновиденье:
Узнаю наяву!
Дальше строчки заартачились, не пошли. Услышав, что муж встал, Катерина Андреевна поднялась к нему в кабинет с чаем и румяными булочками. Стала спрашивать что-то о Гришке Отрепьеве, есть ли надежда, что царевича Димитрия не убили?
Ну какой тут мадригал? Какой сонет?
Николай Михайлович не сердился. Напротив, ему стало стыдно своих глупых грез. Ведь он счастливец, право. И, кстати, сегодня обещал отвезти дочек смотреть ледоход на Неве. Елизавета Алексеевна как-то выветрилась из головы. Но вскоре вновь водворилась там уже навсегда. Ибо была действительно «умом душе мила».
Никому, кроме Дмитриева, он не мог рассказать правды об этих встречах. «Судьба странным образом приблизила меня в летах преклонных к редкой женщине, которую я имел счастье узнать короче. С прошедшей осени я беседовал с ней еженедельно, иногда часа по два, с глазу на глаз. Порой мы читали вместе, порой даже спорили, и всегда я выходил из ее кабинета с отрадным чувством».
Часто для практики в русском она сама бралась прочитывать страницы из его трудов. Вскоре их взаимное доверие настолько окрепло, что Карамзин отважился вручить Елизавете копию «Записок» Екатерины II. Мемуар тайный, не подлежащий разглашению и полный соблазна. Молодая императрица не осталась в долгу. Краснея, она предложила прочесть Николаю Михайловичу кое-что из своих дневников.
Бесценный дар для историка! Мысли думающей, чувствительной женщины обо всем, что она видела вокруг с начала пребывания в России. Много горького об Александре, об императрице-матери. Ужасы убийства Павла. Придворные заговоры и козни времен войны. Тогда император чуть не потерял корону. Вся семья была против него. Только она, Елизавета, поддержала мужа. И где благодарность?
Были другие записи. Личного свойства. Не решаясь прочитать их вслух, женщина передавала писателю тетрадку, и он сам пробегал глазами слишком опасные строчки.
Между ними ничего не было. И было все. Она сделала его соучастником жизни своего сердца. Вместе с ним заново перечувствовала особенно дорогие и особенно болезненные минуты. Теперь он знал ее так хорошо, как не мог бы узнать, разгорись между ними страсть. Да она и не ценила плотских увлечений. Ее стихией были связи иного рода. Мастерица затягивать отношения, строить преграды, отдалять развязку, Елизавета жила грезами о несбыточном. Обладание приносило ей горечь. Все оказывалось грубее и проще. Терпя близость, она мечтала о дальнем. Ее чувства разгорались на расстоянии и особенно сильными были в разлуке. Когда сам предмет не заслонял своего идеала.
Николай Михайлович понял высоту этой души. «Судьба отнимает у нее всех милых, как бы для того, чтобы она не имела уже никакой земной привязанности. Со мной все иначе, я счастлив, окружен близкими, люблю и любим в простом, житейском смысле слова. – Старый друг Дмитриев стал наперсником последнего чувства Карамзина. – Но чем более приближаюсь к концу жизни, тем более она мне кажется сном. Я готов проснуться, когда угодно Богу».
Оказалось, что Бог разбудил Елизавету раньше него. А ведь пару лет назад он смеялся в письме, рассказывая, как будет наблюдать за ней из вечности: «Я не стану скучать. Ведь духи летают, куда хотят. Загляну опять в Царское или в Ораниенбаум. Буду Вас видеть, невидимый. Слышать, бессловесный. Но как знать, может и шепну Вам на ухо нескромную ангельскую весть, чтобы Вы улыбнулись, ангел на земле, оторванный от своего небесного отечества».
