— Этих придется долечивать.
— Где же я возьму столько лекарств, товарищ генерал-майор? — Капитан даже голову втянул в плечи. — Это же понадобится столько аспирина, анальгина, стрептоцида, прочих снадобий и бинтов — никакая дивизионная медслужба не потянет.
— Киньте клич по городу…
— Вряд ли в Бад-Шандау найдется столько лекарств.
— Дерзай, сынок, — обязательно все получится, — Егоров поправил на плече начальника разведки погон, жест был отцовским. — А я со своей стороны разведаю, чем нам сумеет помочь медицинское управление армии. Как-нибудь выкрутимся.
— Конечно, жаль, товарищ генерал, тратить свои лекарства на врага, но…
— Вот именно — «но», — качнул Егоров тяжелой головой, — мы же победители, нам и тащить этот хомут.
— Верные слова, товарищ генерал. — Горшков не выдержал, вздохнул. — Сегодня же поеду в госпиталь, посмотрю еще раз, что там есть у фрицев, а чего нет.
— Поезжай, сынок.
В комендатуре Горшкова ожидала молодая грудастая немка. Глаза задорные, щеки румяные — кровь с молоком, рот припух, будто от затяжных поцелуев. Во взгляде — затаенный зов, что-то сладкое, способное вскружить голову всякому мужчине, даже сделанному из железа. Мустафа, увидев незваную посетительницу, зацокал языком, словно восторженная птица, которую угостили горстью пшена.
— Что случилось? — по-русски спросил капитан у аппетитной немки.
Та залопотала бодро, быстро — не разобрать, что говорит, — завзмахивала руками, из глаз начал брызгать голубой огонь. Горшков поднял руку, останавливая немку, попросил Петрониса:
— Пранас, переведи! Ничего не могу понять… Что она высыпала на меня?
Петронис усадил немку на стул, произнес что-то резко, и та мигом умолкла, задышала возбужденно, грудь у нее сделалась похожей на тумбочку — можно вазу ставить, — заговорила спокойно, с деловыми нотками в голосе.
Петронис, слушая ее, кивал неторопливо, потом поднял руку:
— Стоп!
Немка умолкла, захлопала своими искристыми глазищами — хороша была дамочка. Капитан вопросительно глянул на переводчика:
— Ну?
Петронис, словно бы сомневаясь в чем-то, приподнял одно плечо — может, он услышал что-то не то? — затем вздохнул и пробормотал:
— Даже не знаю, как сказать, товарищ капитан…
— Как есть, так и говори.
— Согласно вашему приказу она несколько раз выходила на расчистку улиц. В результате от этой работы у нее пропало молоко.
— У нее что, на руках грудной ребенок?
— Да.
— Тьфу! Могла бы вообще не выходить на расчистку.
— Могла бы, товарищ капитан, да побоялась ослушаться приказа.
— Ох уж эти немцы! — Горшков поднялся с расшатанного скрипучего стула — сделал это аккуратно, опасаясь завалиться, приоткрыл дверь в коридор: — Мустафа, где ты?
Мустафа не замедлил нарисоваться, лихо хряснул кирзачами друг о дружку. Хорошо, что каблуки не отвалились.
— Тут я, — глядя на немку, сладкоголосо пропел ординарец.
— Мустафа, у нас в кассе что-нибудь имеется?
Ординарец сложил домиком бесцветные короткие бровки.
— Кой-что имеется, товарищ капитан, — добавил на всякий случай: — Самая малость.
— Придется эту самую малость раскассировать, Мустафа.
Ординарец вновь бросил заинтересованный взгляд на немку, вторично стукнул сбитыми каблуками сапог.
— Всегда готов, товарищ капитан!
— Выдели немного денег на ребенка гражданке — это раз и два — сгоняй с ней к бургомистру, передай мою просьбу: пусть каждый день выделяет этой даме по литру молока. — Горшков сделал пальцем указующий жест. — Пранас, переведи, чтобы мадам все было понятно.
Петронис перевел. Немка расцвела, сделалась пунцовой, из глаз брызнули радостные искры, она присела в книксене.
— Данке шен, герр комендант!
Петронис открыл было рот, но Горшков осадил его рукой:
— Не надо, Пранас, это понятно без всякого перевода.
Переводчик хрипловато, как-то кашляюще рассмеялся, немка не отстала от него — смех ее был легким, звучным, как у феи, капитан не выдержал, поднес ко рту кулак и тоже рассмеялся, хотя, как он полагал, комендантам, находящимся при исполнении служебных обязанностей, смеяться не положено.
Хоть и заартачился бургомистр, не желая ежедневно выделять по литру молока из скудных фермерских поставок, а капитан все-таки дожал его, заставил это делать.
— М-м-м, — стонал бургомистр. — У нее брат погиб на Восточном фронте, офицером был, между прочим, обер-лейтенантом, отец находится у вас в плену, в Сибири, муж, сгородивший ребенка, пребывает невесть где, может быть, сейчас сидит в Берлине, защищает бункер Гитлера, а я ее должен кормить молоком… Неразумно это, господин комендант.
— Эсэсовцы в ее семье были?
— Эсэсовцы? — Бургомистр замялся. — Нет, эсэсовцев не было.
— А раз не было, то, значит, нет политических причин, чтобы отказать ей в молоке.
Бургомистр повозил губами из стороны в сторону и безнадежно махнул рукой:
— Неправильно все это… Но вас не переспоришь, господин комендант.
Через два дня немка вновь появилась в комендатуре, принесла с собой расписной эмалированный тазик, наполненный чем-то доверху и накрытый большой льняной салфеткой, обметанной по краям шелковыми розовыми кружевами — типично дамское рукоделие, — протянула тазик Горшкову:
— Это вам!
В ответ капитан вежливо наклонил голову, принял тазик и сдернул с него салфетку, легкомысленно украшенную кружевами. Тазик оказался доверху наполнен пирожками.
— Испекла из муки, которую берегла с сорок третьего года, — сообщила немка.
Горшков восторженно покрутил носом:
— М-м-м! Не ожидал, что в Германии могут печь пирожки.
— Не умеют, герр комендант, не умеют. Это я вычитала в поваренной книге, в разделе русской кухни. Там подробно описано, как печь пирожки.
— Благодарю вас, фрау…
— Фрау Хельга.
— Благодарю вас, фрау Хельга. — Горшков взял один пирожок, откусил немного. — М-м-м, с повидлом. Очень вкусно!
— Извините, герр комендант, другой начинки не было.
— И не нужно, фрау Хельга. Я больше всего люблю пирожки с повидлом. Это с детства…
— Я прочитала в книге: в России много рецептов — пирожки с мясом, с печенкой, с ягодами, с картофелем, с луком, с капустой…
— Но лучше всех сладкие пирожки с повидлом. — Горшков даже зажмурился: так остро пахнуло на него детством, что захотелось нырнуть в свое прошлое, в счастливую школьную пору и раствориться там.
