Мустафа — человек умелый, он даже сапожным ножиком либо простой отверткой может легко сшибить крылатую добычу, Мустафа — это Мустафа. Кстати, Горшков ни разу не видел, чтобы Мустафа сподличал — этого у него просто не было в крови, в характере.
А добыть фазана — это азарт, это лихость, это охотничье прошлое его предков, сидящее в нем, это что угодно, но только не подлость.
С подлостью на войне приходится встречаться также часто, как и в мирное время, может быть, даже чаще.
В Бад-Шандау к Горшкову подошел седой представительный немец, пригладил пальцами щеточку усов, украшавших его загорелое лицо — и где он только загорел, вот вопрос, — не на огне ли пожаров?
— Господин комендант, можно к вам обратиться?
— Конечно, можно.
— Я врач, — сказал немец, — у меня осталось много медикаментов. Заберите их себе, я не хочу, чтобы они попали к американцам. — Врач оглянулся в одну сторону, в другую и добавил тихо: — Я вообще не понимаю, зачем вы связались с ними, с американцами этими?
Горшков пожал врачу руку — лекарства были нужны очень, их крайне не хватало немецким раненым, лежавшим в госпитале, раненые были головной болью не только коменданта, но самого генерала Егорова.
— Спасибо, камрад, — сказал он немцу, — большое спасибо!
Насчет американцев он, конечно, точку зрения камрада не разделял, и среди американцев были хорошие люди, так что выпад пусть останется на его совести.
Через два часа Горшков узнал, что камрад от него прямым ходом направился к американцам, к командиру их группы, и заявил:
— У меня, как у врача, осталось много медикаментов, я не хочу, чтобы они достались русским… Заберите их себе, господин майор.
— Я не майор, я полковник, — раздраженно пробурчал американец.
— О-о, извините, господин полковник, — камрад согнулся в поклоне, — я не знал. У немцев такая оговорка считается хорошей приметой — вы обязательно будете генералом.
Американец вместо ответа угрожающе подвигал тяжелой нижней челюстью и отвернулся от врача. Через два часа он рассказал об этом разговоре Горшкову. Горшков усмехнулся и сжал кулаки.
— Фашист, он и есть фашист. Такого деятеля даже прожарка на вошебойке не переделает — фашистом он и останется.
Американец, немного знавший русский язык, не понял, что такое вошебойка, но по хмурому лицу капитана догадался — что-то не очень хорошее, и медленно наклонил подбородок, украшенный волевой ложбинкой:
— Правильно, Иван!
Имя капитана Горшкова он знал, как и Горшков знал имя американского полковника — Вилли, и вообще американцы Горшкову нравились, в них имелось что-то общее с русскими.
Маленький городок Бад-Шандау разделили, в конце концов, на две половины, проведя границу по реке. Одна половина — на левом берегу Эльбы, вторая — на правом, на одном берегу сегодня уже управляет бывший штабист-подполковник, которого генерал Егоров был рад, похоже, сбагрить с рук, на втором — американский полковник Вилли.
А врача того, камрада недоделанного, Горшков попробовал найти — не получилось, и американцы попробовали найти, но куда там! Он словно бы сквозь землю провалился, ушел в ту самую темноту, из которой вылез.
Пятнадцатиминутную остановку — этакий перекур с дремотой и обедом — сделали в ложбине между двумя горными кряжами — место было живописное, тихое (ни один ветер сюда, похоже, не залетал), с широкой зеленой полосой, раздвоенной говорливой речушкой.
Мустафа глянул в воду цепким опытным глазом и произнес задумчиво:
— А ведь здесь водится рыба. Форель…
— Да ну! — усомнился Горшков.
— Водится, товарищ капитан. Было бы у нас время, я обязательно наловил бы форели. Уху бы спроворили… А так, — Мустафа сожалеюще развел в стороны руки, — а так — никак.
— Ладно, довольствуйся пока «вторым фронтом».
— У меня — фляжка со спиртом, — лукаво прищурив один глаз, напомнил Мустафа капитану.
— Выдать каждому разведчику по пятьдесят граммов на нос, — распорядился Горшков, от этой команды у его подчиненных невольно распустились жесткие лица, а Дик даже попытался изобразить присядку, потом виновато покосился на «доджи» артиллеристов и прекратил плясать — команда насчет спирта предназначалась только разведчикам, у остальных были свои начальники.
— Чтобы тяжелая дорога переносилась легче, — пояснил капитан.
Мустафа молча козырнул и начал обносить фляжкой разведчиков, те совали под тощую, но очень жгучую струю свои кружки:
— Лей, Мустафа, не жалей! — Знал народ, что у Мустафы, кроме этой фляжки, в заначке обязательно найдется что-нибудь еще. Может быть, даже и покрепче спирта.
В то, что на свете существует жидкость крепче спирта, разведчики верили — градусов в сто пятьдесят, например…
Первым опорожнил видавшую виды алюминиевую кружку ефрейтор Дик — кружку украшало вырезанное кончиком ножа пухлое сердечко, пробитое стрелой, — и держа перед собой опустошенную посудину, как боевой снаряд, прыгнул в студеную, покрытую рябью стремительного течения речушку — похоже, спирт Мустафы тянул на вожделенные сто пятьдесят градусов, девяносто шесть для такого отчаянного напитка — мера маловатая.
Зачерпнул воды, влил в себя, заулыбался радостно. Хороший парень был ефрейтор Дик. Разведчики последовали его примеру. Горшков той порой закончил осмотр каменных увалов, столбов, кряжей — а вдруг где-нибудь сидит пулеметчик? — здесь, в Германии, горные нагромождения, надо полагать, называются по-другому, имеют свои слова, вполне возможно, ласкательные — природа ведь здешнему люду также дорога, как сибирякам, к примеру, их родная, мало кем из чужеземцев понятая Сибирь.
Впрочем, места в Сибири будут покрасивее, пороскошнее здешних горных углов, — Горшков ощутил неожиданно, что у него дрогнули расстроенно губы, отвернулся от Мустафы, Мустафа же ткнул его в плечо, протянул ему стакан, наполовину наполненный спиртом:
— Товарищ капитан, от коллектива отрываться нехорошо.
Горшков не выдержал, засмеялся и протянул руку:
— Давай!
Мустафа тотчас вложил в нее стакан.
Спирт обладает странной особенностью: когда его пьешь, он поначалу обжигает, перехватывает дыхание, а потом неожиданно перестает ощущаться, и пьющий человек совсем не чувствует опьянения. А потом вдруг будто бы кто-то бьет молотком его по голове, происходит это внезапно, без всяких предварительных позывов и предупреждений, и человек находит себя лежащим на земле. Горшков эту особенность спирта знал, и Мустафа знал.
Капитан выпил спирт залпом, поморщился, не выдержал — жгучая горечь, кажется, пробила его до самого хребта, втянул сквозь зубы воздух и улыбнулся: ошпаривающей горечи как не бывало.
— Прошу, товарищ капитан, — Мустафа предупредительно сунул ему в руки банку с говяжьей тушенкой, следом — трофейную оловянную ложку с выбитым на черенке фашистским знаком, который ординарец наполовину соскреб ножом.
