Когда Горшков сказал ему, что свастика совершенно беззастенчиво украдена фашистами у индусов, по индийским правилам это — символ солнца, вечной жизни и так далее, — Мустафа отложил нож в сторону:
— Ладно, пусть будет так. Но на всякий случай я обеззаразил ложку кипятком. Полчайника вылил.
Горшков одобрительно цецекнул языком и похвалил ординарца:
— Молодец, Мустафа!
— Это называется — напросился, — довольно произнес ординарец.
Качнув согласно головой, Горшков заскользил взглядом по далеким каменным громадам, подивился из успокоенности, отрешенности — будто и не было на свете войны, — некоей слаженности их невидимого движения, подчиненности общему ритму, наверное, это было связано с вращением Земли на орбите, с тем самым, что человек не замечает совершенно, а вот все неподвижное, что находится на земле, рядом с ним, замечает, — иначе откуда же взяться в беспорядочном нагромождении гор красоте и гармонии, подчиненности некоей высшей силе…
Хорошо было тут. Горшков посмотрел на часы — привал еще не кончился. Но тем не менее время бежало торопливо, еще немного и бойцов снова придется загонять в «доджи».
Откуда-то принеслась пара быстрых горных птиц, шустро просвистела над водой и взмыла вверх, к дырявым серым облакам. Солнце то исчезало, накрытое неторопливо ползущей пористой ватой, то возникало вновь в одной из прорех, посылало на землю ласковый свет. Горшков сощурился понимающе, глянул на солнечный луч, ковырнул ложкой говяжью тушенку, отделил кусок мяса, равнодушно разжевал — что-то сегодня «второй фронт» не такой вкусный, как вчера, или это Горшкову только кажется?
Он ковырнул тушенку еще раз и отдал банку Мустафе.
— Все, финита… Хватит.
— Мало, товарищ капитан.
— Сколько смог, столько и съел.
— Что-то вы не в настроении, Иван Иванович. — Мустафа иногда называл командира по имени-отчеству, Горшков не был против этого.
— В настроении, в настроении, Мустафа, хотя… — Капитан замолчал, проследил взглядом за парой ловких горных птиц, вновь низко пронесшихся над речкой. — Что-то у нас все идет слишком гладко, Мустафа. — Горшков недовольно поморщился. — Не люблю, когда все гладко — обязательно в конце пути какая-нибудь пакость под ногами окажется.
— Или не пакость, товарищ капитан. Такое тоже может быть.
— Может, только обычно все случается наоборот, Мустафа. — Горшков вновь глянул на часы. — Вот так-то, дорогой друг. — Озабоченно выпрямился. — Пора, пожалуй.
Он произнес эти слова для себя, за ними должна прозвучать команда, но Горшков не подавал ее, медлил чего-то, Мустафа вопросительно глянул на него, но капитан на косой взгляд этот не обратил внимания — он думал о чем-то своем.
А думал Горшков о простой вещи, на которую на фронте бывалые люди обязательно обращают внимание, — о тишине.
Любое затишье на войне воспринимается ими обостренно, некоторые даже спать перестают, ибо всякая тишина тут — признак беды, поэтому бывалый, меченный пулями и осколками народ настораживается, морщится недовольно, ежели на передовой не звучит ни одного выстрела — даже из слабенькой детской хлопушки.
Они прошли уже шестьдесят с лишним километров и — ни одной стычки с фрицами, кроме мелкой, на выезде из города встречи, когда они перестреляли часть группы эсэсовцев, прорывающихся к Эльбе. Та встреча — не в счет.
Значит, что-то будет.
Но что? Тяжелые бои в Праге? Еще что-то?
— По машинам, славяне! — запоздало подал команду Горшков, поставил автомат в «виллисе» поудобнее, так чтобы его было сподручно вскидывать, стволом малость вбок, и повелительно проговорил: — Вперед!
Когда Горшкова рекомендовали в партию — здесь же, в артиллерийском полку, — секретарь комсомольской организации, рыжий веснушчатый парень, ехидно сощурил свои навозные глаза и спросил у рекомендуемого:
— В Бога веришь?
Вопрос в лоб. Горшков в Бога особо не верил, но знал — Бог есть! Проговорил, глядя лейтенанту прямо в глаза:
— Зачем ты меня об этом спрашиваешь? Ты же знаешь, что я отвечу… Знаешь?
Лейтенант неожиданно смутился, и смущение это выглядело каким-то браконьерским — ну будто влез он на чужое поле и решил нагадить там…
Через несколько дней Горшкову был вручен партийный билет — на фронте это делалось быстро, не то что в пору, когда перестало пахнуть порохом.
Горшков не знал, как выглядит Господь — наверное, так же, как и изображен на иконах, а может быть, и не так, но в то, что Он есть, верил. В то, что люди под Его влиянием становятся добрее, тоже верил, даже более — видел это.
А то, что Господь спасает людей, если те молятся, ощутил на себе.
Однажды они втроем возвращались из поиска: Горшков, Мустафа и ефрейтор Дик. Дело было осенью, в холодную дождливую морось, которая не прекращалась несколько дней подряд — от звука мелкого дождя ломило не только зубы, ломило даже скулы и затылок. На той стороне взяли документы — как потом выяснилось, важные, — изъяли их у офицера-порученца, осуществлявшего связь между двумя пехотными полками, оторвались от преследования и неожиданно для себя угодили в болотную ловушку — кругом оказалось болото: вода, вода, вода, одно болото смешивалось с другим, перемежалось без всяких перемычек, иногда между ними возникало озеро, вот к такому озеру группу разведки и прижали. Шансов уйти не было ни одного — нужно было молиться и принимать последний бой.
И тут Горшкова осенило — надо укрыться от преследователей в озере, прямо в воде. Документы засунули в резиновый мешок — такой всегда носили с собой, для спасения бумаг, — срезали по камышинке и скрылись в непрозрачной заиленной глуби.
Немцы уперлись сапогами в озеро, поняли, что его не пройти, и открыли пальбу по всем кочкам, — по чистой воде не стреляли, там разведчикам спрятаться было негде, — израсходовали дневную норму патронов и несолоно хлебавши ушли.
А бойцы отсиделись в воде, потом выскреблись на берег, обсушились и ночью отправились к своим. Дошли благополучно, никого из них не зацепило, хотя фрицы могли уложить всех. Горшков считает: помогла молитва «Отче наш, иже еси на небесех…» Когда-то мать учила ей в детстве, приговаривала тихонько: «Эта молитва — всем молитвам молитва, в любой беде поможет», позже, в горячке безбожных комсомольских будней, он ее забыл, а на фронте вспомнил… Теперь уже не забудет никогда.
А в Польше, в уличном бою, немец — кажется, сапер, судя по значкам, украшавшим петлицы, — в упор всадил в него очередь из автомата — и ничего, все пули мимо. Одна из пуль только срезала звездочку на погоне, тем дело и закончилось.
В Польше всякое бывало — странная страна, там всех было полно, и друзей, и врагов, впрочем, врагов, кажется, было больше, хотя кто друг, а кто враг, разобрать не всегда можно было и уж тем более не всегда разглядеть невооруженным глазом.
