В первой комнате было пусто — в ней отсутствовала даже мебель, хотя в прошлый раз посреди гулкой громоздкой комнаты стоял стул, сейчас его не было, во второй увидел Светлану. Она лежала навзничь на кровати.
— Светлана! — позвал он, стараясь услышать свой голос за грохотом сердца.
В ответ ничего не услышал.
— Тебе плохо? — Борисов опустился перед кроватью на колени.
— Я умираю, — неожиданно просто, ясным чистым шепотом произнесла Светлана.
— Как? — Более глупого вопроса он, конечно, не мог задать. Борисов испугался, схватил Светланину руку, поднес ко рту, подышал. — Ты это… Не делай глупостей, — зашептал он, давясь словами, — не вздумай делать глупости! Не умирай, а?! — Холодный воздух стиснул ему глотку, сбил последние слова в комок, сплющил, он покрутил головой, сопротивляясь, сглотнул что-то противное, стылое, проговорил, стараясь как можно четче произносить слова: — Ты это самое… Ты не умирай, а! Не делай глупостей, а! — Сморщился потерянно. Да какие же это глупости?
Каждый из нас чувствует свою смерть, старается увернуться от нее, найти укромный затененный уголок и скрыться в нем, но, увы, все попытки тщетны, и, понимая бесполезность их, мы почти всегда выходим на открытое место, подставляя себя разящей стреле — бейте, мол! И смерть бьет. Иногда поиграет, как кошка с мышкой, помедлит, что-нибудь изобразит, а иногда лупит наповал, с маху, не давая ни секунды отсрочки.
Неверно говорят лихие удачливые люди, что когда смерть придет — нас уже не будет. Эти слова — для успокоения. Будем мы, будем и обязательно посмотрим смерти в глазницы, глубокие, черные и удивимся нехорошо: надо же, глаз у костлявой нет, а все видит! Светлана, проделав быстрый переход от борисовского дома до своего, загнала себя. Так иногда люди загоняют послушных животных — те выкладываются целиком, а потом падают. Светлана — не животное, но организм, чей бы он ни был, живет по одним и тем же законам… И в этом виноват он, Борисов.
— Худо мне, — едва слышно произнесла Светлана, и Борисов, отзываясь, снова прижался губами к ее руке, ощутил мертвенный холод негнущихся тонких пальцев.
— Я тебя очень прошу… — прошептал он.
Но проси не проси — все едино… Борисов это понимал и одновременно не хотел понять. Можно ли хоть чем-то поменяться со Светланой, что бы она жила? Поменяться легкими, сердцем, хребтом — кости у Борисова явно прочнее, чем у Светланы, еще чем-нибудь? Борясь с металлическим звоном, натекающим в уши, он снова протестующе затряс головой:
— Не-ет!
— Борисо-ов! — шепотом позвала Светлана, и он готовно наклонился над ней. — От отца осталось хорошее пальто, — дыхание ее осеклось, говорить ей было трудно, — с воротником… С настоящим бобровым воротником. Возьми его себе. На рынке сможешь обменять на продукты.
— Хорошо, хорошо, — зачастил Борисов, приподнялся на коленях, подышал в лицо Светлане. — Не умирай, пожалуйста!
Но что значит его шепот, его мольба? Полупустой либо вообще пустой звук. В эту минуту в Ленинграде прощаются с жизнью десятки сотен людей. Может быть, даже десятки тысяч…
Надо было что-то делать. Борисов прошаркал подошвами в кухню, — ему казалось, что ботинки его прилипают к полу, и он с трудом отрывает их, нашел там котелок, на улице, проломив фанерно-плотную корку сугроба, набрал снега, вернувшись в дом, поставил на спинку буржуйки, молотком выломил деревянный подоконник на кухне, ловко расщепил его несколькими ударами и сам подивился этой ловкости — все-таки в блокаде он научился тому, чего никогда не умел делать. Растопил печушку.
— Ты потерпи, сейчас будет кипяток, — бормотал он, всякий раз взглядывая в комнату, где лежала Светлана. — Я сейчас!
Еды в этом доме не было, и у Борисова дома тоже не было никакой еды — все подчищено, подметены даже крошки, сусеки голые, от подарков моряка остались одни лишь пустые жестянки.
Когда вскипел котелок, он напоил Светлану — ее надо было поддержать хотя бы водой.
Но одной водой сыт не будешь, нужны были продукты. Достать их можно было только на рынке. Либо перехватить у соседей, если, конечно, у них что-то имеется в запасе, хотя вряд ли… Как вряд ли кто даст продукты в долг — на это надеяться нельзя. Он прислушался к дыханию Светланы, уловил тихий, почти неземной шепот:
— Что-о, Борисов?
Значит, держится Светлана, значит, живет. Борисов обрадовался.
— Соседи, Света, здесь есть? Может, одолжу что у них?
— Сосе-дей нет. Все умер-ли, — по слогам, едва слышно произнесла Светлана.
— Жди меня, я скоро! — Движения у Борисова стали суматошными. — Продержись немного, я скоро буду!
Выход имелся лишь один — рынок. Больше он нигде продукты не достанет — только на рынке.
Рынок представлял собой что-то жалкое, заваленное снегом, с редкой топаниной человеческих ног, но все-таки живое. Все, наверное, способно погибнуть, высшие ценности обратятся в прах, дух человеческий пошатнется, а «купля-продажа», вещевой обмен останутся. Неужели так убог человек и настолько он подчинил душу плоти, чтобы сберечь все это?
Около Борисова, вынырнув из-за желтоватого, забрызганного мочой снегового отвала, остановилась розовощекая усатая старуха с живым лукавым взглядом. От старухи почему-то пахло духами — новый запах в сложном наборе, наполнявшем базар.
— Что надо, сокол ясный? — утишенным, словно бы зажатым зубами голосом она. В руке старуха держала плотный тряпичный сверток. — Может, это надо? — Откинула полог свертка, под которым ярко блеснула новенькая алюминиевая миска. Приподняла миску. — Это?
В ноздри Борисову ударил густой мясной дух. Под первой миской была вторая, глубокая, эмалированная с бордовой кровянистой каемкой, эта глубокая миска была доверху наполнена котлетами. Небольшими, поджаристо-душистыми, с маслянистой блесткой корочкой.
— Может, возьмешь, сокол ясный?
— Нет, — сглотнул слюну Борисов. Котлеты ему не понравились — он и сам не понял, почему не понравились. Снова сглотнул — хотелось есть.
— Что меняешь, сокол ясный? — Старуха стрельнула глазами по фигуре Борисова. — Вроде бы ничего не принес?
— Хорошие серебряные часы с точным ходом, — одним духом выпалил Борисов, достал часы из внутреннего кармана пальто, показал.
— А что надо в обмен, сокол ясный? Может, помогу?
— Хлеб нужен, тетка. — Борисов решил, что на рынке ему надо держаться грубо; чем грубее — тем лучше, здесь словесный изюм и сладкая сметана речей не проходят, иначе эта же старуха и разденет догола.
Старуха подняла руку, собираясь что-то сказать, но Борисов решительно шагнул дальше. Не нужна ему эта ведьма с сочными прожаренными котлетами. Голова невольно закружилась, земля под ногами сдвинулась в сторону, и Борисов неожиданно засомневался: может, все-таки выменять часы на котлеты? Котлеты будут полезнее, чем хлеб. Поморщился: знать бы, из чего эти котлеты сделаны. Сколько все-таки силы и сколько слабости в человеке и как он зависит от обстоятельств; получив толчок с левой стороны, несется вправо, метелит руками по воздуху, следует толчок справа — и он несется влево, также крутя «мельницу». И то Борисову было охота купить, и се: продуктов-то в блокадном Питере, оказывается, много…
