И другое — Светлана была еще слаба, ей не то чтобы лом или лопату, ей пока даже семена хряпы нельзя доверять — в руках не удержит.
Так, во всяком случае, казалось Борисову. Но он был не прав: огород — это женская забота, в Питере делянками с хряпой занималась слабая половина человечества.
Очистив от твердой асфальтовой кольчуги приличный кусок, Борисов присел отдохнуть, но тут же поднялся — боялся размякнуть и, не дай бог, уснуть на тихом весеннем солнце — тогда он не сможет поднять самого себя, поискал замутненными глазами какую-нибудь железяку, которой, как лопатой, можно было бы вскопать землю, не нашел и всадил в черную влажно-вязкую плоть лом.
Лом глубоко вошел в землю, его мигом всосало, как болотная бездонь засасывает, с жадной ужасающей силой сжимает ноги человека, угодившего в гибельное место, Борисов напрягся, выдергивая лом, на шее вздулись бугристые синие жилы, но лом сидел прочно, Борисов дернул его еще раз, еще и еще — бесполезно, он чуть не заплакал от бессилия и досады — ну какой же дурак копает землю ломом?
А что делать, если нет лопаты? Он ухватил лом как можно ниже, дернул — лом не желал поддаваться, и Борисов, невольно скривив лицо, пнул лом ногой.
Глубоко внутри, в земле, под острием лома раздалось сытое довольное чавканье, этот звук неожиданно обрадовал Борисова, он понял, как можно совладать с ломом, зашел с другой стороны, снова пнул ботинком лом, потом еще пнул — каждый раз в ответ на удар раздавалось чавканье, и Борисов удовлетворенно кивал — потихоньку, полегоньку он раскачает лом. А может, лом оставить в земле, пусть растет? Борисов вяло улыбнулся: завтра же утром лома не будет — упрут.
Схватился обеими руками за верхушку лома, отжал, что было силы, под ломом не то чтобы зачавкало — что-то обеспокоенно захлюпало, Борисов отпустил лом. Перед глазами блеснула черная проворная молния, и быть бы Борисову в мире ином, если бы лом качнулся по прямой линии.
Борисов обескураженно выругался — совсем как на фронте, там железо норовит изорвать, измять человека, и тут тоже — и не гляди, что дело происходит не в окопе и снарядного воя вроде бы не слышно… Он снова схватился за макушку лома, отжал, отпустил. Одновременно, как в боксе, всем корпусом ушел в сторону. Против лома нет приема… Кроме лома!
От какого слова, выражения или чего там еще может быть — фразы, утверждения — происходит слово «лом»? «Лом», «ломать», «ломовая лошадь»… А лошадь тут при чем? Борисов снова вцепился руками в торчок лома, отжал, навалился на него всем телом, с обидой осознал, что тело его для этого лома слишком легкое. Подумал с опаскою: а вдруг лом отобьет его сейчас в сторону либо швырнет вверх? Осторожно сполз с лома. Отбросил лом в сторону, пошел искать что-нибудь подходящее, найти лопату он не надеялся — лопаты в Питере наперечет, все, что были, пошли на оборонные работы, а вот отыскать какой-нибудь щиток, содранный взрывной волной с электрораспределителя, или подходящую железку можно было.
Потратил полчаса на поиски и нашел то, что надо: здоровый заусенчатый осколок от бомбы — и как его только сюда занесло? Вроде бы бомбы рядом не падали… Наверное, затащили ребятишки. Край осколка был заострен, а на оттопыренный заусенец можно было надавить ногой.
К вечеру Борисова закончил копать огород, взял в руку немного влажной тяжелой земли, помял ее, из кармана достал небольшой пакетик с горсткой плоских, с цепкими краями семян. Хряпа растет быстро, из земли тянет соки шустро, на зубах хрустит, словно репа. Самое лучшее у хряпы, самое вкусное — кочерыжка. В детстве Борисов готов был целые капустные вилки пускать под нож, а потом выбрасывать их ради кочерыжек. Как давно это было — уже совсем исчезло в туманной дали времени, растворилось, и, конечно же, большим дураком он был, выбрасывая капустные вилки.
Подцепил пальцем одно семя, рассмотрел внимательно. Ничего вроде бы в этой кожистой сморщенной крупинке нет, мертвая материя, отголоски былой жизни, обычное воспоминание о лете, цветах и огородах, и только, а оказывается, в сохлой скорлупке есть душа, материнское начало, еще что-то, загадочное и непонятное; вроде бы мертвое семя-то, бездыханное, ни на что не годное, а посади его в землю, полей водой из кружки — и проклюнется жизнь.
Диво дивное, не иначе. Борисову захотелось взять семя на зуб, раскусить, во рту даже слюна собралась.
Острием осколка он понатыкал полсотни ямочек, расположив их шахматным порядком, в каждую ямочку положил по одной плоской крупинке, зарыл. Напоследок полил водой из ведра.
— Расти капуста большая и маленькая, — проговорил он, а подумал о другом, о том, что капуста капустой, а раз вскрылась Нева, то, наверное, можно добыть и рыбу. Нева всегда была рыбной рекой. «Расти капуста большая и маленькая, ловись рыбка большая и маленькая… Ловись, расти…» — Тьфу!
— На тебе, Борисов, лица нет! — сказала вечером Светлана.
— Писем опять не было?
— Не было.
— Неужели что случилось с… — Борисов помял ноющие натертые руки, споткнулся: в последний миг побоялся произносить фамилию моряка — слова имеют вещий смысл. — Через две недели будем есть хряпу, — сообщил он.
— А семена откуда?
— У меня были хорошие лаковые полуботинки. На спиртовой подошве, парадные, для особых выходов — пустил их в дело.
— Обменял на семена?
— Считаю, что обменял выгодно.
— Какое сочное слово «хряпа»! Есть в нем что-то разбойное, из подворотни.
— А по-моему, оно пахнет школой. Безмятежной, довоенной. Знаешь, в зоопарк, говорят, привезли слона. — Борисов перевел разговор на другую тему.
— Ка-ак? — Глаза у Светланы округлились, словно у девчонки. — Взамен убитой Бетти?
— Взамен, — кивнул Борисов, с трудом припоминая, кто же такая Бетти.
— Слониха, — угадав борисовский вопрос, сказала Светлана, — любимица детей. Пятнадцать лет прожила в зоопарке и погибла в сентябре во время бомбежки. Помнишь американские горки?
Он неуверенно приподнял плечи — помнил и не помнил одновременно. Наверное, это что-то высокое, железное, грохочущее, страшноватое, вызывающее радостный визг детей и нехорошую оторопь у взрослых: а вдруг кто-нибудь вылетит из гремящих тележек?
— Должен помнить! — Светлана настойчиво возвращала Борисова в прошлое. — На Петроградской стороне, в саду Госнардома. Ну! Горки проходили над зоопарком, прямо над клетками.
— Помню, — твердым голосом произнес Борисов.
Память избирательна. Иногда хранит нечто такое, что давным-давно надо выбросить на свалку, и очень бережно хранит, как иной управдом свои домовые книги, и напрочь избавляется от сведений, которые бывают нужны позарез. Вот странный механизм!
— В тот день, в сентябре, одна бомба развалила обезьяний питомник, вторая убила слониху Бетти. И вдребезги разнесла американские горки.
Борисов много раз читал о том, что природа не дала северным женщинам ярких красок — все на сближенных тонах, на «чуть-чуть»: чуть-чуть того цвета, чуть-чуть этого, все сглаженно, без всплесков и особой звонкости, но есть в этой неяркости огромная сила, что притягивает к себе, перешибает дыхание и вон как заставляет колотиться сердце. Сердце у него громко забилось.
