Довольный, Адашев еще раз попрощался и вышел на крыльцо, сопровождаемый Петром. Ипатов уже сидел в седле, поводья придерживал его помощник Трофим — небольшого роста, крепкий парень на кривых, мощных ногах, с рыжими волосами, стриженными под горшок, светло-голубыми глазами, широко расставленными, почти красными ресницами и бровями.
По всему лицу в изобилии рассыпаны веснушки, а нос так вздернут, что, казалось, заглянув в ноздри, можно увидеть содержимое черепа. Однако, несмотря на общий простоватый вид, в глазах таилась смекалка и хитрость человека себе на уме.
Адашев легко взлетел в седло, махнул рукой Петру, и они галопом помчались по круговой дороге, минуя овраг. На крыльце к кожевнику присоединился Спиридон. Постояв несколько минут молча, он произнес:
— Отец, не понравился мне этот мужик, с именем, которого не выговоришь. Смотри, как сумел — слова не проронил, а показал, что мы перед ним словно черви навозные. И маму оскорбил — ишь ты, платком лавку вытер, да еще рассматривал внимательно, не осталось ли грязи. Так бы и дал кочергой, что возле печи стоит, по шапке его шутовской.
Петр, гнев которого уже остыл, засмеялся:
— Ты куда собрался ехать, с кем? С послами, а они чувства свои или вовсе скрывают, или показывают только там, где можно. Небось во дворце султана он вести себя так не будет. Вот и ты учись у них. Лучше всего, чтобы никто не мог понять, что на душе у тебя. Ведь неизвестно, кто за тобой наблюдает, да с какой целью. А ну, как ворогу покажешь лицом своим то, что он знать не должен, а очень желает? Все посольство и провалишь. Держись скромно, ровно, с достоинством. На мнение о себе человека злого внимания не обращай.
Они вошли в дом, где Петр рассказал Аграфене о состоявшемся разговоре. И хоть знала она, что близка разлука, но слова мужа сделали расставание реальным и пугающим. Грустно улыбнувшись на встревоженный взгляд Петра, сказала:
— Печалиться, тебя ожидая, буду, тут уж ты от меня веселья требовать не должен. Но и от слов своих не откажусь. Ехать тебе надо, только дело исполнишь, ворочайся скорей, да, где можно, весточки мне перешли, хоть два слова, что живы оба. А мы вдвоем с Алешкой ждать вас будем, только приезжайте скорее, муж мой любимый и сынок дорогой.
Где-то над головой тихо-тихо по-зимнему поскрипывала ветка.
«Как бы за шиворот снегу не упало», — озабоченно подумал Трофим.
Он поднял лицо, прищурился, когда в лицо ударило ему яркое весеннее солнце. На мгновение голова закружилась — таким огромным увиделся ему вековой лес, да небосвод лазоревый, что сверкал там, далеко, чашею хрустальной.
«Эх, кабы был я боярин, — мелькнуло в голове, — не стал бы жизнь свою зря растрачивать, по государевым поручениям бегая. Небо-то какое огромное, и ничье все. Сделал бы я птицу механическую, да к облакам полетел. А оттуда всею Русью править можно. Что мне тогда царь да митрополит? Накидать бы сверху на город огня греческого, сразу бы мне шапку Мономаха и отдали».
И, словно в подтверждение мыслей его, огромная снежная плюха сорвалась с вершины сосны, да и приземлилась прямо на лицо, залепив рот и пос. Вздохнул Трофим, чтобы вскрикнуть от неожиданности, но только крошки ледяной наглотался. «А ведь если б кому другому, смешно бы было, — подумал он. — Хорошо, хоть никто не видел».
Но только он очистил глаза от снега — как узрел перед собой человека в одежде купецкой, что смотрел на него с неприкрытым весельем. На плечи наброшена толстая шуба, соболья шапка украшала голову.
— Ну что, завоеватель крылатый? — спросил торговец. — Небось, ужо и Москву покорил, и Новгород?
«Неужто я вслух думал, — испугался Трофим. — А может, колдун этот мысли читать умеет».
Привычка же думать выработалась у него давно, с тех пор, как дал ему священник читать книги греческие. Знал он тогда грамоту слабо, и потому сначала читал по слогам, громко, чем вызывал неизменное умиление матери и отца. Со временем, буквы все назубок выучил, складывать их в слова научился ловко, — да вот смысл написанного понимал с трудом, от силы одну мысль на страницу, и потому еще усерднее и громче проговаривал слова.
Никак не мог в толк взять, что за напасть такая — глаголицы-то знакомые, все как одна, слова вроде бы и простые, а самой книги не понять. Думал над этим долго, и пришел к выводу, что такова судьба всех людей ученых — постигать мудрость вековую, аки сквозь гранит прогрызаться. За обвычку эту боярин Ипатов его и заметил, да к себе приблизил. Понимал Авксентий, что человек грамотный да начитанный хорошим помощником может стать, а коли он при том еще и ограничен весьма, то цены ему нет.
Трофим огляделся вокруг, на ладони подул, чтобы согреться, и сказал, стараясь придать себе вид важный, как и пристало доверенному лицу важного боярина:
— Некогда мне с тобой, купчина, лясы точить. Дело у меня важное, срочное, умишке твому, жиром заплывшему, недоступное. А потому убирайся-ка подобру-поздорову, пока колотушек не получил.
К хозяину своему рыжий относился без того почтения, на которое тот рассчитывал и в неизбежности коего был простодушно уверен. Трофим полагал, что сам он, будучи любомудром, до всего собственным умом дошедшим, истинным самородком земли русской, стоит несравнимо выше глупого боярина, что смысл жизни своей ничтожной видел в служении. Однако ж это не мешало рыжему считать, что бояре стоят гораздо выше других сословий, особенно купцов, а потому сам он, боярев посланник, поглавней всякого купца будет.
Незнакомец торговый поглядел на Трофима странно-странно, и показалось тому, что у собеседника глаза вдруг в разные стороны повернулись — один направо, другой налево.
— Что же за поручение у тебя? — спросил он. — Может снежные комья рожей ловить?
Слова эти оказались последнюю каплею, которая переполнила чашу Трофимового терпения. И хоть нельзя сказать, что чаша сия была мала слишком, только терпение все тратил рыжий на хозяина своего, другим же, особо нижестоящим, практически ничего не доставалось. В этом отношении, как нередко бывает, он весьма походил на самого боярина, чего, однако, ни единый из них не замечал. Подобное сравнение показалось бы каждому из них обидным.
— Ты, купчина толстопузый, своей дорогой иди, пока еще ноги переставлять можешь. А то, гляди, снега насоберу да в рот тебе напихаю, на хомяка похож станешь. Сразу разучишься лезть носом своим лопатным в дела важные, тебя не касающиеся.
Про себя же подумал: «Ведь и правда, ничего толком мне Авксентий Владимирович не объяснил. Велел просто, чтобы был я возле заброшенной дороги, там, где черный камень возле излучины стоит. С кем же я встретиться должен, да что делать, не говорил. На вопрос же мой так сказал — мол, сразу обо всем догадаешься. Только вот как?»
— А вот сейчас и поймешь, — молвил купец.
«Словно на мысли мои ответил», — вздрогнул рыжий.
Глянул на него незнакомец, пристально, недобро — и вот-те крест, теперь уже уверен был Трофим, что глаза купца в разные стороны повернулись. В то же мгновение, с вязким чавканьем, кожа начала сползать с его лица. Она отваливалась, словно кожура печеного яблока, обнажая белую, давно обмершую плоть. Куски ее отслаивались, под ними виднелся череп. Верхняя губа, склеившись с кожей, повисла надо ртом, словно колбаска.
