Потом словно каким-то невидимым, бесшумным взрывом нас разбросало на тысячи километров, зашвырнуло в какие-то конторы, за канцелярские столы, втиснуло в толпы чужих людей, мы оказались на улицах незнакомых городов и несколько лет озадаченно оглядывались, привыкая, меняясь, смиряясь.
И, как знать, кто из нас во что превратился за это время?
Входя в комнату, я, кажется, увидел – а почему бы мне и не увидеть? – как где-то на туманных Курилах остановился на секунду и оглянулся на нас с Еремеем самый длинный – Вовка Горецкий, как оторвался от теодолита и взглянул сквозь вибрирующий воздух Вовушка Подгорный, намечающий корпуса будущего завода под Карачи, взглянул улыбчиво и лукаво, я увидел, как, мерно покачиваясь под стук колес, неотрывно и печально смотрел на нас Дедуля, и Мельник на минуту забыл об экономике развитого социализма, и Иваныч оторвался от необъятной рукописи и мысленно вылез из самолета, который только что мысленно посадил в тяжелейших условиях Кольского полуострова, и Игореша, завалив очередного таежного великана, глянул угрюмо сквозь запорошенные снегом ветки, и Валик обернулся, так и не опустив поднятый над головой половник, и Жорка, выдающийся специалист по газовым выбросам, оторвался на мгновение от молодой жены, будто мы с Еремеем грубо окликнули его… И вся эта толпа была здесь, в этой комнате, все выжидающе смотрели на нас.
– Присаживайся, – сказал Еремей, показывая на кресло.
В центре стола красовалась золотистая бутылка коньяка, купленная Еремеем совсем недавно на углу, вокруг расположились тарелочки с закуской, доступной далеко не всем и каждому, во всяком случае, куплена она была явно не в гастрономе на углу. А дальше, за пределами стола, простиралась комната. Достаточно было беглого взгляда, чтобы понять – мне нужно примерно три года, чтобы заработать на такое убранство. Да, примерно три года с условием, что я откажусь от еды, питья, буду донашивать старую одежку и ездить в общественном транспорте исключительно «зайцем».
– Как вам у нас нравится? – спросила Людмила почти простодушно.
– Потрясающе! – искренне ответил я. – Вам нельзя приглашать неподготовленного человека. Не у каждого психика выдержит подобное.
– За старые добрые времена! – тонко улыбнулся Еремей. Он щедро наполнил довольно объемистые рюмки.
– Не возражаю. Но неужели они были?
– То, что вы у нас, как раз и доказывает – такие времена действительно были, – с улыбкой заметила Людмила и первая выпила. И сразу повеселела, раскраснелась, стала еще красивее, хотя казалось бы – куда больше?
Отставив пустую рюмку, Еремей откинулся в кресле. К еде он почти не притрагивался, и через несколько минут на его щеках вместо морозного румянца проступил румянец от коньяка. Еремей чуть размяк, улыбка его слегка поплыла, смазалась, лицо потеряло жесткость, словно пополнело, да и сам Еремей теперь казался отяжелевшим.
– Вот так и живем, – проговорил он. – Живем, хлеб жуем… Послушай, а чем ты занимаешься, на какие шиши живешь?
– Шиши, они и есть шиши.
– Это верно! – охотно рассмеялся Еремей. – Это верно, – повторил он и положил руку жене на колено. Красивое, между прочим, колено. Потому и положил. Потому оно и открытым оказалось, если уж откровенно. – Старик, – сказал Еремей, – как ты объяснишь, что никто из вас так и не выбился в люди? – Он спросил это легко, беззаботно, простодушно, как бы продолжая разговор. Но по его напряженному взгляду, дрогнувшей руке с бутылкой можно было понять: вот оно – главное.
– Так никто ничего не добился? – удивленно спросила Людмила.
– А ведь способные были ребята, – проговорил Еремей раздумчиво, как бы перебирая мысленно фотографии ребят. Он взял вилку, долго кружил ею над столом, наконец вилка ринулась вниз, ухватила какую-то дичь и понесла ко рту Еремея. – Сколько запалов, планов… Неужели за этим ничего не было, кроме задора молодости, а, Коля?
– Выходит, сошли ребята с дистанции? – спросила Людмила, но уж как-то очень кстати она опять подхватила слова мужа.
– Сошли, старуха, – горько сказал Еремей. – Сошли. Кое-кто еще держится, цепляется, бодрится…
– Но Коля вот не сошел! – подмигнула мне Людмила.
– И Коля сошел, – обронил Еремей негромко, будто про себя.
– Не надо, Еремей, – сказал я. – Не надо.
– Почему? – живо спросил он. – Ты обиделся? – Он улыбнулся широко, неуязвимо. Удар нанесен, теперь он может облегченно вздохнуть и смахнуть пот со лба.
– При чем тут обида?.. Скажи, чем ты займешься, когда я уйду?
– Чем займусь? Телевизор включу… Между прочим, очень удачный экземпляр попался, цвет отличный! Хочешь посмотреть?
– Вот видишь, Еремей…
– Что видишь? Ты о чем?
– Ты первым сошел с дистанции, Еремей. Первым.
– Он сошел?! – ужаснулась Людмила. – Да у него аппетиту на троих!
– Очень может быть. Но с дистанции он сошел так рано, что я иногда думаю – да выходил ли он на старт? Еремей, ты всегда стоял в толпе зрителей. Не тебе судить ребят. Не тебе.
– Хорошо, – медленно протянул Еремей с таким выражением, будто его вынуждают говорить не очень приятные вещи. – Хорошо. Ты вот тогда прямо с набережной на Сахалин улетел. Было? Было. Не будем уточнять, что тебя заставило. Пусть останется глубокой тайною.
– Никаких глубоких тайн. Моя добрая воля, мое доброе на то желание. Можешь назвать это маленькой слабостью. К Сахалину. За туманом, старик, за туманом. И за запахом тайги.
– Пусть так. Что ты там нашел? Истину, деньги, друзей, судьбу – что ты нашел? Ну, скажи, скажи! Нашел? Ну? Нашел?! Ничего ты не нашел! – вдруг сорвавшись, выкрикнул Еремей. – Ни фига! Уехал нищим и нищим вернулся. Что у тебя за душой? Что дает тебе право спокойно рассуждать о чем бы то ни было? За что ты уважаешь себя? Зарплата, квартира, одежка – все среднестатистическое, то, что дает государство по бедности твоей. Ну, скажи, скажи! Что ты глазами-то сверлишь? Не робей, после коньячка-то оно и грех робеть! Помнишь, у меня сотню одолжил? Конечно, помнишь, такие вещи не забываются. Ты же мне долг по пятерке отдавал!
– Надеюсь, не ошибся, все отдал?
– Пятерки все. Но сотни я так и не увидел. Как и не было сотни.
– Тебе еще раз ее отдать?
– Не сердись, Коля, но я опять ее не увижу. Теперь-то трояками отдашь, а? Признай, Коля, что на данный момент похвастать тебе нечем.
– Похвастай ты.
– Это все. – Еремей простовато окинул взглядом комнату, положил руку на колено жене. – Но! – Он поднял указательный палец, предостерегая меня от поспешных выводов. – Именно к этому я и стремился. Именно к этому. Сечешь разницу? Я никогда не рвался в заоблачные выси, а самолюбие свое кормил пищей простой, натуральной, полезной для здоровья.
Еремей поднялся, подошел к стенке, открыл замысловатую дверцу, причем встал как-то неудобно, наискосок, чтобы мне было видно – в баре у него, в этом небольшом ящичке с зеркальными стенками, множество диковинных бутылок. Взяв одну из них, Еремей вернулся, поставил бутылку на стол и сел в кресло. Бутылка была уже открыта, и он снова налил в рюмки. Коньяк оказался не из простых – «Двин». Такой встретишь не часто. Но, отпив глоток, я понял, что это не «Двин». За золотистой этикеткой скрывался дешевенький коньячишко, от которого болит голова и тянет в желудке. Поверх рюмки я посмотрел на Еремея. И встретился с его настороженным взглядом, прикрытым стеклами очков.
