Если бы знал Матафонов, какие видения посещают его соседа, он бы не вел себя столь самоуверенно и дерзко. Как ему, обласканному судьбой и начальством, как ему задуматься о превратностях жизни человеческой, о непредсказуемости событий, которые подчиняются законам непознанным, неоткрытым, таинственным? В своих ночных раздумьях Витя не взлетал столь высоко, но он ясно понял, что если проглотит обиду, то никогда уже не сможет со святым чувством возмездия ловить на прицельной планке косорылую голову Батыя в мохнатой шапке, не посмеет высунуться из окопа с гранатометом, никогда не решится выйти на залитый солнцем балкон и этим отблагодарить народные массы за любовь и преданность…
Для начала он решил поговорить с грузчиком Васькой. Витя нашел его на задворках столовой среди ящиков, пустых банок и прочих отходов производства. Он частенько захаживал сюда за Ниной к концу рабочего дня.
– Есть разговор, – сказал он.
– А для разговора все есть? – спросил Васька – беззубый, небритый, вечно похохатывающий не то над собой, не то над остальным человечеством.
– Все есть, – заверил Витя. Он был готов к такому началу и не ожидал другого. Они расположились в углу двора на ящиках, чтобы раскрытые железные ворота закрывали их от посторонних глаз. Витя вынул из потрепанного портфеля кусок колбасы, хлеб, два стаканчика, поставил на ящик чекушку. Васька-шалопут все похохатывал, поглядывал по сторонам, ерзал и сплевывал, но, увидев разлитую в стаканчики водку, сразу посерьезнел, будто в церковь вошел, лицо его сделалось благостным и даже вроде одухотворенным. Выпив, с минуту молчал, на лице его была скорбь и печаль. Потом как-то неожиданно повеселел, понюхал корочку хлеба, пожевал ее, от колбасы отказался.
– Продал я твою бабу, – неожиданно ясно и трезво сказал Васька. – Продал. И недорого взял. Ты же об этом хотел поговорить? Понимаешь, Витек, вызвал меня Матафонов, и я… Я не посмел отказаться. Струсил. Подло это, конечно, с моей стороны, но некуда было деваться, Витек. Некуда. Понимаешь? Есть у него чем меня прижать, держит он меня на крючке, для таких дел и держит… Кое-где я здорово прокололся… Да и сейчас каждый день прокалываюсь. – Васька кивнул на стаканчики.
– А Нина, выходит, плохо к тебе относилась?
– Кто так говорит? – обиделся Васька, начав пьянеть. – Твою бабу я люблю, душа-человек. А куда деваться? Сделаешь? – спрашивает, а сам мою папочку листает, листочки в ней всякие рассматривает, вчитывается… Сделаю, говорю. Привез я твоей Нине эту рыбу в пакетах, мне ее уж подготовили по полтора килограмма, а по бумажкам получалось, что в пакете два кило… Усек?
Витя, не торопясь, достал из портфеля бумагу, ручку, подложил подвернувшуюся дощечку и протянул все это Ваське. Тот решительно взял ручку, проверил, пишет ли она, свел брови вроде бы в задумчивости и наконец взглянул на Витю в полнейшей беспомощности.
– А чего писать-то?
– Пиши так… Я, такой-то и такой-то, настоящим подтверждаю, что по настоянию товарища Матафонова принял участие в провокации. Суть провокации заключалась в том, чтобы наказать нашу буфетчицу Нину Емельянову…
– Нет. – Васька отодвинул бумагу. – Сейчас не смогу. Ничего не соображаю. Я лучше устно, какой из меня писака. – Васька безнадежно махнул рукой. – Вот сказать – пожалуйста. Кому угодно.
Но когда на следующий день Витя с несколькими столовскими работницами подошел к Ваське, чтобы тот повторил свой рассказ, с тем произошла странная перемена.
– Гражданин! – закричал он по-бабьи тонко и истерично. – Вы что себе позволяете?! Вы что наговариваете?! Знаете, что за это бывает? Статья! Я вас знать не знаю и знать не хочу! Оставьте меня в покое! – Васька, похоже, боялся остановиться. – Хотите, чтобы я милицию позвал?
– Зачем же, я и сам могу позвать, – сказал Витя.
– Ах так, вы еще и с угрозами?! – не то возмутился, не то испугался Васька. – Прошу покинуть помещение! Здесь запрещено посторонним!
Витя горестно вздохнул, развел руками, извиняясь перед судомойками, которых привел к Ваське, и пошел прочь.
Разговор в управлении, куда Вите удалось попасть через три недели, был еще короче. Начальник торопился, сгребал в кучу какие-то бумаги с таблицами и графиками, они у него рассыпались, падали на пол, начальник злился и смотрел на Витю раздраженно, будто тот застал его за чем-то неприличным.
– Матафонов? – переспросил начальник, вскинув густые кустистые брови – единственную растительность на его угластой красноватой голове. – Прекрасный работник. План делает. Если он и погорячился, уволив вашу жену за обсчет покупателей, то…
– Обсчета не было. Была провокация.
– Не провокация, а неожиданный контроль, – поправил начальник, забираясь под стол за бумажкой. – Оставьте эту вашу затею. Оставьте. Как видите, одни и те же действия могут называться по-разному.
– А вы знаете, как ее обозвали?
– А вы знаете, как меня самого сегодня обозвали? – весело спросил начальник, вылезая из-под стола. – Последней сволочью. И что же мне делать? Писать жалобы на этого подонка, который через минуту забыл о том, что оскорбил меня? Да мне плевать! – Начальник наконец собрал все бумажки и, усевшись в кресло, начал раскладывать их по порядку. – И вы плюньте. Идите домой и займитесь своими делами – вот мой совет. Уж не думаете ли вы, что у вашей жены больше гордости, чем у меня? – Он подозрительно посмотрел на Витю, словно желая убедиться, что такой крамолы в нем нет.
– Как знать, – сказал Витя, поднимаясь. – Как знать…
Из здания он вышел с легким чувством. Он понял свою ошибку. Искать справедливости в лагере Матафонова было бесполезно. В самом деле, разве можно одной жалобой разрушить многолетнюю дружбу этих людей, их благороднейшее чувство взаимовыручки? Только искреннее восхищение может вызвать твердость, с которой они оберегают друг друга от неприятностей, отводят удары судьбы. А что может сравниться с той возвышенной признательностью, которую испытывает спасенный! Он пронесет ее через годы, не пожалеет ни сил, ни средств, чтобы отблагодарить спасителя, а если тому понадобится помощь, он бросится на выручку не раздумывая.
Витя подал на Матафонова в суд. Он обвинил его в оскорблении чести и достоинства своей жены, обвинил в провокации, клевете и незаконном увольнении буфетчицы Нины Емельяновой.
В полном соответствии с действующим законодательством было проведено следствие, допрошены свидетели, следователь вызывал к себе в кабинет Матафонова, провел несколько очных ставок с Ниной, с Васькой-шалопутом, с Витей, многократно давала показания и представительница управления Панасьева. Вся эта процедура подействовала на Матафонова угнетающе. Он нервничал, отвечал невпопад, без должной почтительности, вопросы следователя вызывали в нем гнев.
Состоявшийся через два месяца суд признал Матафонова невиновным, а доводы истца злопыхательскими. Но публика, собравшаяся на необычное разбирательство, получила незабываемые впечатления. В зале собрались соседи, оповещенные Витей, сотрудники управления и треста, буфетчицы и официантки из других столовых – Витя позаботился о том, чтобы они вовремя узнали и дату суда, и суть предстоящего разбирательства. Пришли представители администрации и профсоюзной организации треста. Матафонов, отвечая на вопросы судьи, Нины, Вити, то бледнел, то краснел, терял самообладание, порывался даже в порыве возмущения покинуть зал, однако судья строгим голосом останавливала его, делала замечания и в конце концов добилась того, что Матафонов сник и решил, что вряд ли удастся уйти из этого зала домой – скорее всего под конвоем отправят куда-нибудь подальше. Так думал Матафонов и ошибался. Судья не нашла в его действиях ничего предосудительного.
