Он принюхался.
– Однако довольно болтать. Сейчас подадут форель.
Подача блюд всегда представляла собой целый ритуал в исполнении дворецкого и слуг. Император тут же нарушил собственный завет.
– Интересно, не слишком ли ты молод? Или же, как бывает у меня, когда ты перечитываешь хорошую книгу, половина удовольствия состоит в том, чтобы погрузиться в то время, когда ты прочел ее впервые? Видишь, Фанокл, какой я эгоист! Если бы я собрался прочесть пасторали, то не перенесся бы в Римскую Аркадию, а вновь стал бы мальчиком, который разучивает отрывок для учителя.
Фанокл постепенно приходил в себя.
– Немного же пользы от такого чтения, Кесарь.
– Думаешь? Мы, эгоисты, включаем в свою жизнь всю историю человечества. Каждый из нас открывает собственные пирамиды. Пространство, время, жизнь – можно назвать все это четырехмерным континуумом… Ах, как плохо латынь приспособлена к философии! Жизнь – это личное мероприятие с заданной точкой отсчета. Александр не был великим полководцем, пока я в семь лет не узнал о его существовании. В моем младенчестве время было мгновением; но я обонянием, вкусом, зрением и слухом втискивал этот тесный миг в бескрайнее пространство истории.
– Я снова не понимаю вас, Кесарь.
– А следовало бы, ведь мои рассуждения касаются нас обоих. Увы, тебе не хватает сосредоточенности на себе – или лучше сказать, эгоизма? (Видишь, как Император склонен к отступлениям, если его не перебивать?) Поэтому ты и не в силах распознать, о чем я говорю. Подумай, Фанокл! Если бы ты мог вернуть мне пусть не счастье испытывать аппетит, но хотя бы одно драгоценное воспоминание! Разве предвкушение и воспоминания – не единственное, что отличает наш человеческий миг от бездумного тиканья природных часов?
Фанокл посмотрел на созвездие, сияющее так близко и ярко, что казалось объемным; но не успел он ничего придумать в ответ, как подали блюдо. Крышки с кастрюль сняли, и наружу вырвался сладкий пар. Император прикрыл глаза, подался вперед и сделал глубокий вдох.
– Да?… – задумчиво спросил он. И прочувствованно добавил: – Да!
Голодный Фанокл быстро расправился с форелью и теперь ожидал, что Император позволит ему выпить. Однако тот впал в транс и то краснел, то бледнел, беспрерывно шевеля губами.
– Свежесть сверкающей воды, теней и водопадов у высокой темной скалы. Я вижу все словно наяву. Я лежу на небольшом камне. Вокруг вздымаются утесы, подо мной течет река, вода темная, несмотря на солнце. Мелодично и монотонно беседуют два голубя. Острый выступ на камне режет правый бок, но я терпеливо лежу лицом вниз, а моя правая рука медленно, как водяная улитка, скользит по камню. Я ощущаю полноту бытия, глажу и с жадной страстью впитываю жизнь; еще миг – и ликование сердца перерастет в неистовый рывок. Но я укрощаю свою жажду, свое желание – находя гармонию страсти и воли. Мои пальцы бережно касаются ее кожи, как дрейфующие водоросли. Она лежит там в темноте, покачиваясь в воде и перегораживая поток. И вдруг! Трепет двух тел, испуг и насилие – она взлетает в воздух, а я вцепляюсь в нее львиной хваткой. Она здесь, она моя…
Император открыл глаза и посмотрел на Фанокла. Слеза стекла по его щеке на нетронутую рыбу.
– … моя первая форель.
Он схватил кубок, проливая вино на пол, и воодушевленно поднял.
– За скороварку! Лучшее из прометеевых открытий! – Овладев собой, Император тихонько засмеялся. – Как я могу вознаградить тебя?
– Кесарь! – Фанокл сглотнул и невнятно забормотал: – Моя взрывчатка…
– Не считая парового корабля. Оно забавно, но уж слишком дорого нам обошлось. Признаюсь, испытателю во мне были интересны его разрушительные возможности, и все же одного раза довольно. Не делай больше таких кораблей.
– Но Кесарь!
– К тому же, как ты будешь прокладывать курс без ветра?
– Я могу изобрести механизм, который всегда будет указывать в одном направлении.
– Изобретай! Быть может, ты придумаешь подвижную стрелку, всегда направленную на Рим.
– Скорее на север.
– Главное, никаких паровых кораблей!
– Я…
Император поднял ладонь.
– Такова моя императорская воля, Фанокл.
– Подчиняюсь. Кесарь, быть может, придет день, когда все люди будут свободны, потому что перестанут считать себя рабами…
Император покачал головой.
– Ты работаешь с идеальными элементами и потому привык идеализировать. Рабы будут всегда, хотя название может измениться. Что есть рабство, как не превосходство сильного над слабым? И как ты сделаешь людей равными? А может, ты наивно полагаешь, что равными рождаются?
Он посерьезнел.
– Что до твоей взрывчатки, в тот день она спасла мне жизнь, а значит, сохранила мир в Империи. Однако Империя лишилась тирана, который убил бы полдюжины людей, но справедливо обошелся бы с сотней миллионов. Невыгодная сделка для человечества. Нет, Фанокл, пусть лучше Юпитер сам распоряжается карающей молнией.
– Но это были мои лучшие изобретения!
Остывшую форель унесли с императорского блюда и заменили следующей. Он снова погрузился лицом в теплый аромат.
– Скороварка… я вознагражу тебя за нее.
– Тогда, Кесарь, может быть, вы вознаградите меня и за другое?
– За что?
– За третье изобретение. Я держал его в тайне.
Рука Фанокла медленно скользнула к поясу.
Император с опаской ждал.
– Оно тоже связано с громом?
– Только с тишиной.
Император нахмурился. Взял протянутые Фаноклом свитки и стал их рассматривать.
– Стихи? Значит, ты поэт?
– Это стихи Мамиллия.
– Как я сразу не догадался? Софокл, Карцид… Начитанный юноша!
– Мое изобретение поможет ему прославиться. Посмотрите на второе стихотворение, Кесарь: оно в точности повторяет первое. Я нашел способ воспроизводить книги и назвал его печатью. Один мужчина с подмастерьем сможет делать тысячу копий за день.
Император поднял голову.
– Мы сможем сделать сотни тысяч копий Гомера!
– Миллион, если пожелаете.
– Поэтам не придется страдать от безвестности…
– Или нехватки денег. Никаких рабов-переписчиков; поэт будет продавать свои труды мешками, как овощи. Последний поваренок сможет насладиться величием нашего афинского театра…
Император возбужденно приподнялся на локте.
– Публичная библиотека в каждом городе!
– … в каждом доме.
– Десять тысяч копий любовных стихов Катулла…
– Сотни тысяч трудов Мамиллия…
