– Таковы мои полномочия, – тихо сказал я.
– Конклаву будет доложено, – пробурчал он и пошел рядом с нами.
Не будь на нем головного убора, его наэлектризованные волосы торчали бы в разные стороны, как пучки соломы.
Я заметил, что Бернс несет саквояж.
– Не хочу впутывать вас в неприятности, – произнес помощник шерифа, – я бы все равно вошел.
– Но вы предпочли бы сделать это сейчас? – спросил я.
– Да.
– Тогда идем.
– Комната брата Иеремии находится в правом крыле. – Голос Соверина был настолько сух, что я чуть не посоветовал ему запивать слова. – Мое приглашение, шериф, не распространяется на остальные помещения.
– О нет, – возразила Франсуаз, ласково кладя руку на плечо Риети. – На все здания тоже.
Соверина сотрясло от вспышки ярости – или, может, Франсуаз надавила на болевую точку у него на плече.
– Вы все равно ничего не найдете, – произнес Соверин, и Бернс приостановился, по-новому глядя на нас. Он понял, что Риети обращается и к нам тоже.
– Вон там, – продолжал глава общины, поднимаясь по деревянной лестнице.
– Ты умеешь находить себе врагов, – заметил я Франсуаз, глядя им вслед.
– Мои тетушки так всегда говорили. Ты хочешь к ним присоединиться?
– Твои тетушки – святые женщины, раз терпели тебя.
7
Келья брата Иеремии – человека, начавшего постигать философию Зла и переставшего быть человеком.
Соверин Риети остановился, немного не доходя до узкого, забранного решеткой окна. Не знаю, сделал ли он это намеренно. Комната маленькая, и огромный стол, на котором разложены книги, занимает ее почти целиком.
Тем, кто вошел после Соверина, неудобно и почти некуда встать.
– Вот здесь он жил, – произносит Соверин, и голос его звучит так, будто это мы стали причиной гибели Иеремии Клавенса.
Шериф Бернс – все здесь называют его шерифом, хотя он лишь его заместитель, – перелистывает книги. Это даже не книги, а фолианты – с толстой бумагой, крупными буквами, и почти все написаны от руки. На углу притулилась стопка брошюр, размноженных на копировальном аппарате.
– Что за человек был брат Иеремия? – спрашивает Бернс. Соверин немногословен и спокоен.
– Он был нашим братом.
– Это не ответ, – возражает Бернс. Соверину так не кажется.
– Здесь нет ни одной фотографии, Френки, – замечаю я.
– Тот, кто входит в нашу общину, отказывается от прошлого, – говорит Соверин. – Мы становимся его семьей. Те, с кем мы расстались, более не заботят нас; те же, с кем мы сейчас, не требуют снимков.
– Вижу, что мистер Клавенс много читал, – произносит Бернс.
Лицо Соверина Риети едва заметно морщится. Его коробит, когда братьев называют их мирскими именами.
– Брат Иеремия перестал быть мистером Клавенсом, когда вошел сюда, – сказал я, когда мы оказались за стенами кельи. – Когда же он вообще перестал быть человеком, Френки?
– Далеко продвинулись в своих розысках, шериф? – спрашивает Франсуаз, прикрывая лицо ладонью.
Сильный ветер набегает откуда-то издалека и приносит с собой кусочки серых, затвердевших листьев. Кажется, сама община Риети притягивает к себе эти частички праха.
– Не скажу чтобы очень. – Шериф Бернс осматривается и прищуривает глаза, хотя стоит спиной к ветру. – Но если человек добровольно приходит жить сюда, не стоит удивляться, если потом он бросится под грузовик.
Бернс идет к ограде, за которой его уже ждет машина.
– Спасибо, что помогли мне войти, – говорит он. – Мне бы хотелось поговорить с вами, но не здесь.
– Мы приедем в город ближе к вечеру. У вас есть какие-нибудь развлечения?
– Когда перестает дуть ветер, здесь это считают развлечением.
– Я понял, шериф.
– А он честолюбив, – заметила Франсуаз, пока Бернс подходил к воротам.
Айвен не спешил их открывать – ему доставляло удовольствие заставить ждать помощника шерифа.
– И думает, отчего жизнь вынудила его занимать маленькую должность в маленьком городке… Ты не думала, почему он так ненавидит сектантов?
– Ненавидит?
– Вот именно.
Пока Бернс садился в открытый джип, его темные глаза пристально следили за постройками усадьбы – словно дома могли вдруг сорваться с места и наброситься на него.
– Он ненавидит их, ибо их жизнь, Френки, в точности соответствует тому, на что они годны.
– Думаешь, поэтому он мог убить Иеремию Клавенса? Франсуаз не любит размышлять попусту и стремится перейти прямо к делу.
– Пойдем осмотрим библиотеку.
Бревенчатые стены плотно зажимают ветер, и оттого он бьется еще сильнее.
8
– Мы не стали друзьями Соверина Риети после того, как помогли шерифу Бернсу, – произнес я, глядя на часы.
– Риети сам виноват, раз повел себя глупо.
– Вопрос не в том, моя медовая, кто виноват. Станет ли Соверин помогать нам после того, что произошло, – вот что главное.
– Ему придется.
Я кивнул, но по тому, как девушка скривила кончики губ, стало ясно: она не расценила мой кивок как знак согласия.
– Двенадцать часов, – сказал я, и ветер бросил к нашим ногам груду сухих листьев, словно подтверждая мои слова. – Братья по секте соберутся на общую медитацию. Так они постигают свое покрытое паутиной знание. Не спрашиваю тебя, хочешь ли ты присутствовать, – знаю, что нет.
Мне пришлось наклонить голову, входя в узкую дверь. Копоть покрывала низкий бревенчатый потолок, скрывая вырезанные на нем руны.
– Хорошо, что ты не сделала сегодня высокую прическу, Френки, – заметил я, пытаясь определить, насколько могу распрямиться. – Ты испачкала бы волосы.
– Тогда я снесла бы им крышу.
Люди сидели на длинных деревянных лавках, словно в соборе, но проход между сиденьями находился не прямо по центру, а у левой стены, и тем, кому предстояло сесть бозле правой, было необходимо проследовать длинным путем, наступая на ноги соседям.
Это было неудобно.
– Мы пришли рано, – брезгливо произнесла Франсуаз.
– Ты говоришь так, будто пришла на публичную казнь.
Люди и в самом деле занимались тем, что подсказывал каждому его недалекий разум. Одни разговаривали друг с другом – причем, как правило, сидя на разных лавках, очень далеко друг от друга, так что говорившему приходилось кричать, а слушавшему – поворачиваться к нему ухом с приставленной на манер совка ладонью. Таких пар было много, и оставалось только гадать, как они умудряются что-нибудь понимать в таком шуме.
