Но Абеля ничуть не смущала перспектива жить в пыли среди худых горшков, он был наделен благословенной нетребовательностью, ему даже не надо было закрывать двери, чтобы чувствовать себя вполне спокойно. Он пребывал в отменном расположении духа и наслаждался своим примитивным благоденствием. Половицы кое-где ходили ходуном, да и не везде они сохранились, эти половицы, но он ничего не предпринимал, чтобы кое-что подремонтировать, или чтобы до блеска протереть окно, или чтобы водрузить на стол светильник и придать своему жилью пристойный вид. У него было большое окно с шестью стеклами, правда, одного стекла не хватало, но это его ничуть не тревожило. Прямо перед окном проходила насыпь железной дороги, и, пожелай он увидеть небо, ему пришлось бы нагнуться. С трех сторон его окружали сараи, с четвертой — насыпь. Оно и хорошо, когда тебя так зажали со всех сторон, ограничив твое пространство. Он не слышал вечного кукареканья газет и людей, не испытывал любопытства, не заглядывал через плечо к читающим.
Как же тогда городские новости могли проникнуть в его захолустье? А вот так. Порой он прогуливался по улицам, иногда, присев на скамейку у рыбацкого причала, заводил разговоры с людьми, со спокойными, тихими обитателями городка, почтальоном или таможенником. Он сидел, калякал о том о сем и покуривал свою трубочку.
Молодой Клеменс проходит мимо, возвращаясь из своей конторы. Вообще-то они здороваются, но чаще Абель опускает глаза и ничего не говорит.
Но Клеменс сам к нему подходит:
— Нет, нет, не вставайте, просто я так давно вас не видел. Как вы поживаете, хорошо?
— Да, — отвечает Абель, — сносно.
Клеменс держит в руках свой черный портфель, словно он намерен, придя домой, работать дальше. За ушами у него отросли более длинные волосы, чем он носит обычно, и выглядит он старше обычного.
— А вы как? — спрашивает Абель.
— Спасибо, ничего, день на день не приходится.
— А у Ольги все хорошо?
— У нее несколько разгулялись нервы, но всему виной, должно быть, время года, я слышал, многие на это жалуются. Извините, что побеспокоил. Передать Ольге привет?
Он приподнимает шляпу и уходит. Чистый костюм, на брюках складка, вполне достойный мужчина. Только волосы за ушами и вид несколько подавленный. Может, у него неприятности? Во всяком случае, он из тех, кто несет свое бремя и при этом не пыхтит от усталости прямо в лицо другим.
— Говорят, он разводится с женой, — шепчет почтальон.
— Говорят, это пустая болтовня, — отвечает Абель.
— Ну нет. И затеяла все его жена.
— Может, еще передумает?
— Она не привыкла жить на одно адвокатское жалованье.
— На свете много людей, у которых и того нет.
— Много-то много, но… Они сегодня уехали на «Воробье».
— Кто уехал?
— Я в шесть часов разносил почту. Сперва пришел Гулликсен и поднялся на борт, потом пришла она. Прокатиться, должно быть, решили.
Абель больше не желал слушать сплетни. Он сказал:
— Чего ж тут такого — прокатиться на «Воробье»? Утром отвалить и вернуться на другой день вечером. — Он зевнул и встал со скамейки.
— Вы чего днем делаете? — спросил почтальон.
— Ничего. Я только привел в порядок испорченную керосинку.
— Вы сами готовите?
— Теперь буду сам.
— А вы больше не живете в «Приюте моряка»?
— Нет, я живу в сарае, у складов.
Почтальон:
— Прошу прощения. Я спрашиваю только на тот случай, если придут письма для вас.
— Никаких писем для меня не придет.
Он прихватил с мостков пикшу, а в лавке купил бутыль керосина. Само собой, пикшу он может сварить, а если захочет, то и зажарить. Для него пустяковое дело починить керосинку и запаять дырки в кастрюле. Когда в испанских водах кок свалился за борт, он варил и пек для всей команды. Никаких проблем.
Он сам себе сотворил золотые денечки. Роскошно пожив на рыбе или телячьей печенке, можно на долгое время погрузиться в спячку, у него есть кровать с постельным бельем и диван, словом, есть куда прилечь. А весной он непременно посадит на насыпи перед окном ведро картошки. Он и в Кентукки тоже сажал картошку.
Зимой к нему много раз заявлялась Лили и требовала денег. Но денег у него не было, должники ничего не платили, пришлось и впрямь продать кой-какие мелочи, чтобы хватало на пропитание. Купец Гулликсен тоже спрашивал про деньги и закрыл ему кредит. Да и поганый таможенник Робертсен не продавал свои лодки, чтобы заплатить ему, как было уговорено. К некоторым должникам Абель из чувства приличия не смел обращаться. Откуда же ему при таких обстоятельствах взять денег для Лили? Она хныкала: Алекс сидит без работы, банк требует свое, так что у них нет другого выхода, кроме как попрошайничать у ее матери, у вафельщицы.
Они сидели и толковали о том о сем без обычной охоты, а про всякие нежности и тому подобное даже речи не заходило. Лили рыдала. Чтобы хоть как-то ее утешить, он протянул руки и хотел привлечь ее к себе, но тут она вдруг рассвирепела и во все горло крикнула:
— Нет! Не смей меня трогать!
После этого она не показывалась целый месяц, а наконец заявившись, выложила перед ним без долгих разговоров письмо из банка.
Он прочел письмо и сказал:
— Да, это скверно.
— Скверно? Ты вообще понимаешь, насколько это скверно? Они продадут дом.
— Сядь, Лили, сядь и успокойся.
— Сесть? Ты хочешь сказать на твой диван? Чтобы ты ко мне пристроился?
Абель даже рот разинул от изумления.
— Я тебя насквозь вижу, но никогда, понимаешь, больше никогда в жизни!
После этого она села.
Абель, с улыбкой:
— Просто удивительно, как это Алекс ухитрился тебя одолеть.
— Да вот ухитрился, — отвечала она, — но у нас разговор о другом.
Но сколько они ни говорили, снова и снова получалось, что у одной беда, а другой не может помочь.
— Сядь, — сказала она возбужденно. — Ты все ходишь и соображаешь, как бы пристроиться ко мне, а я этого не желаю. Раньше, когда ты выкупил дом, приносил одежду и еду, было другое дело, я выглядела бы просто дрянью, откажись и я что-то для тебя сделать. Не забывай к тому же, что Алекс меня тогда покинул. Да ты никак смеешься?
— Ничего я не смеюсь.
— Нет, ты смеешься. Не спорю, мы начали еще до того, как уехал Алекс, но прикажешь мне и теперь за это отвечать?
С громкими рыданиями она зарылась лицом в подушку.
Полное смятение — смятенные речи, бесстыжие, но искренние.
— Я был бы рад тебе помочь, — сказал он.
