— Ты что же, так здесь и останешься? — спросила она.
— Нет.
— А может, останешься?
— Совсем ненадолго. На несколько дней. Так, для забавы. Я как раз думал кое-что предпринять. Я здесь сижу и кую планы, словно кузнец, чтобы кем-то стать.
— Да ну?
— Весной, говорил я. Ты разве забыла, как я сказал: весной.
— Сказал. Два года назад.
На лбу у Абеля пролегла глубокая складка.
— Я правильно понял, что ты от меня чего-то хочешь?
— Нет, я пойду, — сказала она и встала. Но ей не хотелось снова обижать этого горемыку, этот обломок человека из кентуккской юдоли скорби, она желала ему добра, слишком даже желала. — Ты не мог бы перебраться в наш дом и жить у нас? — спросила она.
— Лолла, дорогая, — отвечал он, — тебе не понять, что мне по нраву. Сейчас я хочу остаться здесь. Я собираюсь здесь кое-что покрасить и навести красоту.
Раз ничего другого не остается, Лолла меняет тему:
— Ты спрашиваешь, почему Ульрик Фредриксен отказался от места? Да потому, что его буфетчица надумала уйти. Теперь она хочет жить на суше. И значит, Ульрик тоже желает жить на суше. Он за три месяца предупредил об уходе.
Абель слушал вполуха.
— Это единственное, что могло заставить его уйти с корабля. Он заканчивает первого июня. Скажу по правде, меня радует, что он уходит. Но мне непонятно, что он такого нашел в этой буфетчице. Он просто не может жить без нее.
— Кто не может? — спросил Абель.
— Кто? Ладно, я, пожалуй, пойду.
Лолле предстояло много дел. Сперва она сходила к портному и заказала два костюма по старой мерке — один костюм темно-синий и чтоб с двубортным пиджаком, а пуговицы для него она подберет сама.
Дождавшись трех часов, она пошла к молодому Клеменсу, в его контору на дому.
XIV
Ну конечно же Лолла знала все городские новости. Например, она прослышала, что Ольга перебралась в аптеку, в родительский дом, но не поверила слухам. Порядочные люди так не поступают, рассуждала Лолла, и уж если фру Ольга так сделала, значит, тому должны быть свои причины, но причин как раз и нет. Разве что с молодым Клеменсом невозможно жить, но ведь это не так…
Ей хотелось выглядеть образованной и вежливой и деликатной, а не приходить в его контору, как прежде, когда она была служанкой и убиралась у них. Она хорошенько продумала все, что должна сказать.
Поздоровавшись, она с улыбкой произнесла:
— Вы мне, правда, уже отказали однажды, не захотели помочь, но… — Тут она умолкла.
— Присядьте, пожалуйста, — сказал он и поправил стул, хотя стул и без того стоял как следует.
Она села и продолжила свою речь:
— Впрочем, сегодня я пришла за другим.
Он выпрямился. Вдруг она принесла какое-нибудь известие от его жены? Они с Лоллой, помнится, дружили. Вполне может быть.
— Я пришла от Абеля Бродерсена, — сказала она.
— Ах, от Абеля Бродерсена, так-так. В прошлый раз, Лолла, — вы уж извините, что я говорю: Лолла, — в прошлый раз для этого имелись свои причины.
— Да, имелись. Дело было не очень красивое.
— Вы так думаете? — Он встал, подал ей руку и сказал: — Вот вам моя рука в знак того, что дело вовсе таким не было. — Тут он снова сел, почему-то весь красный, и уставился в пол. — Так что же там с Абелем Бродерсеном?
Так, мол, и так: как обстоят дела с закладной Абеля на дом у лесопильни? С долговым обязательством? С гарантиями?
Клеменс ничего не понял, он наморщил лоб, порылся в документах на букву «Б» — нет, никаких следов Бродерсена нет.
— Этого я и боялась, — сказала она.
— Он, наверно, ошибся, перепутал меня с другим адвокатом.
— Да, наверно.
— Неладно что-то с этим Бродерсеном, — сказал Клеменс, немного помолчав. — Он не такой, как мы все. Порой мне кажется, что в некотором смысле он враг самому себе.
— Я его вообще не понимаю, — ответила Лолла.
— Я тоже нет. Я, да и другие его ровесники слишком заурядны, чтобы его понять.
— Как вы думаете, может, он болен? Он, помнится, рассказывал, что в Америке у него когда-то был солнечный удар. Может, это с ним после удара? Может, это какая-нибудь болезнь?
— Какая же? Нет, рассудок у него в полном порядке. Вообще-то мне трудно судить, я разговаривал с ним всего несколько раз. Он был очень любезен, с ним вообще приятно общаться. Ольга его хорошо знает, спросите у нее, они с детских лет дружат. Ольги, правда, здесь сейчас нет, но уж где-нибудь вы ее отыщете.
— Он не желает кем-нибудь становиться, — сказала Лолла.
— Верно. Но разве это так уж необходимо? Разве сам он от этого страдает?
— Не знаю. Но это для него унизительно.
— Он это осознает?
— Не думаю.
— Вот видите! Мы, другие, стали тем, чем стали, именно потому, что мы слишком заурядны. Он же — обитатель пограничной страны, которая нам неведома.
Лолла покраснела и сказала:
— Меня утешает то, что вы говорите. Я сблизилась с ним. Мы некотором образом… я хочу сказать…
— Я знаю, — сказал Клеменс, когда она запнулась.
— …что неестественно, когда молодой человек никем не хочет стать, ничего не хочет делать.
— Неестественно, исходя из нашего взгляда на вещи. А может, он просто испытал какой-то надлом, который привел к утрате воли, вернее, к утрате энергии, потому что, если верить моему впечатлению, определенная воля у него есть. Он знает, чего хочет.
— Он был когда-то женат, в Америке. Может, поэтому?
— Не знаю. Вполне возможно, но в таких вещах я плохо разбираюсь, я ведь юрист.
— Может, она увлекает его за собой на дно?
— На дно? — удивился Клеменс. — А они там были на дне?
— Да, если верить его рассказам. Они жили как последний сброд.
— И долго?
— Этого я не знаю. Кажется, несколько лет. Это была ужасная жизнь. А потом ее застрелили.
— Они ссорились?
— Нет, по его словам, он ее обожал. Он до сих пор бережет этот револьвер и так красиво говорит о ней. Ничего нельзя понять.
— Ничего, — сказал и Клеменс, — мне кажется, в последнее время он меня избегает, а почему — я не знаю. Он пьет?
— Нет, даже и пить не пьет, — отвечала Лолла. — Он просто какой-то отупелый и ни о чем не желает думать. Теперь обитает в каком-то сарае на складской площадке.
— Он вынужден там жить?
— Совсем нет. Но ему так хочется.
